Но наконец, на хронологической глубине более двенадцати сотен поколений, стены очистились от рисунков.
Давид поежился. Он добрался до мира, где отсутствовало искусство: тут не было картин, романов, скульптур и, скорее всего, не было даже песен и стихов. Из мира уходил разум.
Они опускались все глубже и глубже, миновали рубеж трех, четырех тысяч поколений. Необъятную пустыню времени пересекла вереница предков, рождавшихся и прозябавших в унылой, ничем не приукрашенной пещере. Древние бабушки очень походили одна на другую, но все же Давид улавливал на этих темнокожих лицах нечто вроде следов изумления, оторопи, а порой – даже привычного, нескрываемого страха.
Наконец вдруг однообразие резко прервалось. И на этот раз изменился не окружающий пейзаж, а само лицо женщины-пращура.
Давид замедлил скорость падения в далекое прошлое, и перед братьями предстала самая дальняя из их праматерей. Она смотрела на них от входа в африканскую пещеру, которую потом будут населять тысячи поколений ее потомков.
Ее лицо было слишком велико, глаза – слишком широко расставлены, нос приплюснутый. Создавалось такое впечатление, будто все лицо словно бы растянули. Нижняя челюсть женщины была тяжелая, но при этом подбородок неострый и как бы отодвинутый назад. Сильно выступали вперед массивные надбровные дуги, они походили на опухоль, которая словно бы отталкивала назад лицо и топила глаза в глубоких тяжелокостных глазницах. На затылке череп как бы набухал, и эта выпуклость уравновешивала тяжесть надбровных дуг, но голова женщины клонилась книзу так сильно, что подбородок почти что упирался в грудь, а массивная шея была сильно выгнута вперед.
Но глаза у нее были ясные и умные.
Она была человечнее любой обезьяны, и все же она не была человеком. И Давида испугала именно эта степень схожести – и одновременно различия.
Эта женщина, несомненно, была неандерталкой.
– Она красива, – прошептал Бобби.
– Да, – выдохнул Давид. – Уж это точно заставит палеонтологов снова засесть за мольберты.
Он улыбнулся, радуясь этой мысли.
«А еще интересно, – вдруг задумался он, – сколько наблюдателей из будущего сейчас смотрят на меня и моего брата – на нас, ставших первыми людьми на Земле, увидевшими эту женщину, своего родного по крови, далекого-предалекого предка?»
Он ведь, наверное, и вообразить себе не мог, как они в действительности выглядели, какими пользовались орудиями, о чем думали, – и уж конечно, давняя бабушка-неандерталка никогда в жизни не смогла бы представить себе эту лабораторию, его полуневидимого брата, сверкающие приборы.
А за теми, кто смотрел на Давида и Бобби из будущего, находились другие, следящие за теми, – и так далее, и так далее – вплоть до еще более невообразимого будущего, вплоть до тех времен, пока будет существовать человечество – или те, кто будет жить на Земле после людей. Эта мысль леденила сердце и пугала.
Все это было возможно только в том случае, если бы Полынь хоть кого-то пощадила.
– О, – прошептал Бобби разочарованно.
– Что случилось?
– Ты не виноват. Я понимал, что рискую. Зашуршала ткань, метнулась размытая тень. Давид обернулся. Бобби исчез.
Но зато появился Хайрем. Он ворвался в лабораторию, хлопая дверьми и вопя:
– Я сцапал их! Будь я проклят, я их сцапал! – Он хлопнул Давида по спине. – Эта слежка с помощью ДНК сработала как по волшебству. Манцони и Мэри, обе попались. – Он запрокинул голову. – Слышишь меня, Бобби? Я знаю, что ты здесь. Я их сцапал. И если ты хочешь хоть одну из них увидеть снова, тебе придется явиться ко мне. Ты меня понял?
Давид еще раз взглянул во впалые глаза своего далекого предка – представительницы иного вида, которую от него отделяло пять тысяч поколений, – и выключил софт-скрин.

/27/
ИСТОРИЯ СЕМЕЙСТВА

Когда ее насильно вернули в открытое людское общество, Кейт с облегчением узнала, что с нее снято обвинение в преступлении, некогда против нее выдвинутое. А потом в ужасе обнаружила, что ее отделили от Мэри, от всех друзей и почти сразу посадили под арест. И сделал это Хайрем Паттерсон.
Дверь в комнату открылась, как это случалось дважды в день.
На пороге стояла надзирательница: высокая и гибкая женщина в строгом, деловом брючном костюме. Она даже была по-своему красива – но ее темные глаза хранили какое-то мертвенное выражение, и это выражение пугало Кейт.
Кейт знала, что ее зовут Мэй Уилсон.
Уилсон втолкнула в комнату небольшой столик на колесах, выкатила вчерашний столик, быстрым профессиональным взглядом окинула комнату и закрыла дверь. Вот так – без единого слова.
Кейт сидела на кровати – кроме кровати, в комнате больше никакой мебели не было. Она встала, подошла к столику, сняла с него белое бумажное полотенце. Ей привезли холодное мясо, салат, хлеб, фрукты и напитки, термос с кофе, воду в бутылке, апельсиновый сок. На нижней полочке лежало свежее постельное и нижнее белье, комбинезоны и салфетки. Все самое обычное.
Кейт уже давно исчерпала варианты того, что могло оказаться на столике, попадавшей к ней в комнату два раза в день. Картонные тарелки и пластиковые ножи, ложки и вилки не годились ни для чего, кроме использования по прямому назначению, и потому были почти бесполезны. Даже колесики столика-каталки были изготовлены из мягкого пластика.
Кейт вернулась к кровати, села и принялась уныло покусывать персик.
Все остальное в комнате также не вселяло никаких надежд. Ровные, без единой выбоинки, стены, покрытые гладким пластиком, который невозможно было подцепить ногтем. Даже светильников не было: серый свет, наполнявший комнату двадцать четыре часа подряд, исходил от флуоресцентных ламп, наглухо спрятанных под пластиковыми потолочными панелями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122