Гости поперхнулись и замолчали, и вдруг все заметили — на Нюшке серое шерстяное платье с длинными рукавами, закрытое до горла, с кружевным воротником и заколото брошкой, длинные плавные ноги, длинные плавные руки, и вся она в этом платье как резиновая. Волосы она уложила назад, щеки горят, и верхняя губа приподнята, так что рот колечком полуоткрыт, не то удивленно, не то растерянно, и тут все увидели — выросла, и серые глаза в крапинку, и тут все увидали — красавица. Она сказала:
— Мама, а чего вы их уговариваете? Посидели, и гоните их в шею.
Кто-то крякнул в тишине.
А Нюшка сказала спокойно:
— А ну, давайте отсюда к чертовой матери.
А алый рот у нее был приоткрыт удивленно.
И такая сила была в ней, шестнадцатилетней, что гости начали барахлить ногами и стульями и выползать в двери, а потом на кухню, на лестничную площадку, а потом кто во двор допевать песни, а кто по квартирам, спотыкаясь на лестницах. А Нюшка все сидела за столом и смотрела в окно, и рот у нее был полуоткрыт.
И за столом остался только дед Филиппов, общий предок всех Филипповых по боковой линии, балагур и пьяница, он торговал на Преображенском рынке нереальными конями, а потом на Колхозном рынке возле стадиона «Лесдрев», что у каланчи, а теперь всюду развивалось народное искусство, и деда взяли консультантом Загорского дома игрушек, и убили двух зайцев сразу — очистили колхозный рынок от рассадника дурного ремесленного вкуса и приобрели для Дома игрушек великого мастера по народной деревянной резьбе. Теперь дед сидел за столом и смотрел на Нюшку соображающими глазами. А потом он засмеялся.
— А ты чего? — спросила Нюшка.
— Минога, — сказал дед задумчиво.
— Чего?
— Минога, говорю, — сказал дед. — На миногу ты похожа. Рыба такая есть. Чистая минога.
— Давай отсюдова, — сказала Нюшка. — Расселся, пьяница. — И вдруг быстро поднялась. — Куда?! — спросила она. — Ку-уда?! Сейчас милицию позову.
— Зови, — сказал дед.
Потому что он не пошел в дверь, а кряхтя лез через окно на потеху молодому населению, которое толклось у котельной.
— Ворам дорогу показываешь? — спросила Минога и оглядела стоящих под окном. — Иди, где все ходят, — и дернула его за руку.
— А я сроду там не ходил, где все ходят, — угрюмо сказал дед.
Он сидел верхом на подоконнике и тоже поглядывал на всю честную компанию, ожидавшую событий чрезвычайной важности.
Потому что дед — это крепкий орешек, это вся старая Благуша, ее живой символ, ее вольница, ее дух, мечтательный и отчаянный, ее настырность и выдумка. А в Миноге хотя и увидели незнакомую еще силу, однако сомневались, что и деда она сощелкнет, как сощелкнула пустяковых своих гостей.
Но тут к котельной подошел домоуправ, и все поняли, что дед проиграл. Потому что не было еще такого домоуправа, который любил бы деда Филиппова.
— Это еще что такое? — спросил домоуправ.
— Домоуправ, называется, — сказала Нюшка. — Я вот скажу куда следует, какие у вас порядки.
И это было сказано таким манером, что домоуправ встрепенулся, как полковая лошадь при звуке трубы.
— Гражданин Филиппов, — строго сказал домоуправ.
Нюшка опять взяла деда за рукав.
Она была сильнее всех. Свое незапятнанное пролетарское происхождение она только что получила в наследство, и оно было неотменимо, так как дядя Вася-то умер, а у деда, наверно, и происхождения никакого не было. У него, может быть, было дворянское происхождение. Ведь знали же про него, что он, богохульник, дважды в год — 29 января и 10 февраля по старому и по новому стилю — ставил здоровенную свечу в Елоховской церкви в память болярина Александра Сергеевича Пушкина, невинно убиенного. Хотя с другой стороны, нельзя же считать, что ты происходишь от того, кого любишь.
Тому, что говорил дед Филиппов, на Благуше хотя и со смешком, но верили свято — все, что он говорил, подтверждалось на практике. Дед жил так долго, что обычно заодно доживал и до подтверждения своих прогнозов, а это не каждому дано. Поэтому про него говорили, что дед «может».
Например, дед предсказывал, что будет революция, когда еще германская война не начиналась, а был финансовый бум, или, как теперь говорят, экономическое чудо, и каждый мог заработать, и на Благуше появилась праздничная одежда, и у баб козловые сапожки и шали со стеклярусом, и было что выпить и чем закусить, и бублик стоил полкопейки. И строились доходные дома, и Благушинская больница с чугунной решеткой — модерн — переплетающиеся лилии и жеманные чугунные ленты, и синематограф «Сокол», где крутили фильму про любовь скрипача из народа, загубленного небрежной женщиной в мехах, и фильму про бегство графа Толстого от жены-графини — умирать на железнодорожном полустанке, заснятую фирмой Патэ. А «Разбойник Антон Кречет» и «Нат Пинкертон» стоили по четыре копейки за выпуск, и возле Введенского народного дома начали строить завод электрических лампочек в виде рыцарского замка с башнями. И все равно дед тогда сказал:
— Похоже, что скоро революция будет почище, чем в пятом годе.
И это помнили поредевшие в гражданскую войну старожилы.
Так что деду надо было доверять.
На Благуше не любили постановлений о человеке — хороший, плохой, глупый, умный и прочее. На Благуше долго прицеливались, а потом давали прозвище. И это уже на всю жизнь.
Поэтому, когда дед обозвал Нюшку миногой, все поняли — тут дело непросто.
А тогда слово «простой» стало синонимом слова «хороший». Кто простой, тот хороший, а кто непростой, тот плохой человек, который чего-то там темнит, наводит тень на плетень, много на себя берет.
И вдруг застрявший в окне дед Филиппов услышал разговор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41