Он пел песни, и девочка неожиданно посерьезневшими глазами следила за движениями его губ, вслушивалась в размеренное течение самих собой складывающихся слов – в голоса Внешних сил.
Прошло еще две зимы.
Никто не предполагал, что беда придет в такое прекрасное время, когда солнце набирало новую силу, отяжелевший снег начал оседать и из-под него двинулись прозрачные потоки талой воды. Первой заболела старая женщина из крайней яранги. Она умерла под утро, даже не успев позвать Кагота. Он пришел, когда остывающее тело уже одевали в погребальные одежды. Потом пришел черед молодой женщины из той же яранги. Сначала она покрылась красными пятнами, словно кровь пыталась прорваться наружу, а потом запылала жаром. Кагот пришел в полном шаманском облачении и повелел оставить его наедине с больной.
Он пытался вспомнить, что говорил ему Амос о болезнях, воскрешал в памяти каждое его слово. Было похоже на то, что в селении появились рэккэны – крохотные существа в человеческом обличье, перевозчики заразных болезней и большого несчастья. Их нарты блуждают где-то здесь, между ярангами, занося в жилища невидимое зло. Но где они? Почему Внешние силы не дают ему увидеть их и отвести от селения подальше в тундру? Странное дело – сейчас, когда он в такой тревоге, голоса не говорили с ним и через него размеренной речью, и он остался как бы безмолвным перед ужасным бедствием.
Одетый в белую матерчатую кухлянку, с небольшим копьем в руке, он бродил по окрестностям, всматриваясь в каждое пятнышко на снегу, часто принимая черноту за нарту, упряжку, за крохотную фигурку человека. Но оказывалось, что это куропачий след на снегу или воронье перо, шевелящееся под легким ветром.
На третий день понял, что повредил зрение – он ничего не видел. Из глаз нескончаемым потоком лились слезы, а резь была такая, словно истолкли на каменной ступе стеклянную посуду из-под огненной воды и насыпали ему под веки. Кагот знал, что в этом случае единственное лекарство – оставаться в полутьме яранги с крепко завязанными глазами.
Его звали в соседние яранги, но он со стыдом говорил, что покамлает у себя дома, добавляя, что сила шаманского действа не зависит от расстояния и не требует непременного личного присутствия шамана.
Когда вернулось зрение, он с ужасом увидел признаки болезни на любимом лице своей жены Вааль. Она не жаловалась, и голос ее, как всегда, был ровен и спокоен, как если бы ничего с ней не случилось.
Кагот унес малышку в родительскую ярангу, где старики пока еще были здоровы, и вернулся домой. Он положил жену у задней стенки мехового полога и обнажил ее тело. Горел лишь один жирник, и пламя в нем было крохотное, как красный щенячий язычок. Каготу показалось, что от тела жены исходит сияние жара.
Он медленно облачился в шаманское одеяние, натягивая на себя все амулеты и знаки могущества, оставшиеся от Амоса. Маленькие фигурки неведомых зверюшек, птичек из незнакомого темного дерева холодно липли к телу, вызывая озноб. Кагот взял большой бубен, обрамленный бахромой из сушеных волчьих лап, сухо гремевших от движения, и дунул на огонь. Пламя отпрыгнуло от жирника и исчезло. «Так гаснет и исчезает неведомо куда человеческая жизнь», – подумал Кагот и поднял голову ввысь, к низкому потолку из оленьих шкур.
Сначала он ждал. Ждал, когда найдет на него, как волна, как отголосок далекой бури, охватывающая все существо дрожь возбуждения, огонь, вспыхивающий в каждой частичке тела. Но почему-то приходили иные мысли, другие чувства овладевали им. Он видел тело жены. Она лежала, распростершись, у задней стенки мехового полога, и кожа ее светилась. Оленьи шкуры полога не были сплошными: в них оставалось множество невидимых при свете дырочек, проплешин, сквозь которые теперь сочился свет из чоттагина.
Кагот прислушался к дыханию жены. Оно было прерывистым и жарким.
– Вааль, – тихо позвал он.
– Я слушаю тебя, Кагот…
Кагот в испуге встрепенулся; голое исходил не от лежащего тела, а из верхнего угла полога, из самой темной его части, где даже при свете яркого жирника всегда оставалась тьма, словно затаившаяся там, в укромном углу.
– Почему ты говоришь оттуда?
– Потому что я здесь, Кагот…
– Но ведь ты лежишь внизу… я вижу твое тело.
– Я тоже вижу свое тело, Кагот, и оно уже не мое…
– Нет! Нет! Нет! – страшным, неожиданным даже для себя голосом вскричал Кагот и ринулся к лежащей у стены Вааль. Отбросив бубен, он обеими руками обхватил ее пылающее тело и взмолился: – Ну потерпи немного!… Подожди, Вааль!
Ощупью найдя бубен, он ударил в него изо всех сил, исторгнув из упругой, туго натянутой кожи звук небывалой силы. Он прокатился над головой, ударился в стенки мехового полога и, пройдя сквозь оленью шкуру, продырявив ее, устремился ввысь, в пространство.
Звуки сами собой исторгались из горла Кагота, и он только боялся, как бы они не разорвали его своим мощным напором. Рука колотила бубен, и рокотание его, сильное и звонкое, следом за песнопением вырвалось из яранги, взлохмачивая края дыры, образовавшейся в меховом пологе. Он не мог сказать, какие слова, какие звуки вылетали из его сведенного судорогой рта, это было вне его сознания, вне его понимания. Только одна мысль была ясной и отчетливой: спасти, вытащить из когтистых лап болезни жену. Взгляд его не отрывался от распростертого у меховой стенки полога обнаженного тела, а сквозь слезы и пот он видел, как Вааль то поднималась, паря над полом, выстеленным моржовой кожей, то снова опускалась, мягко касаясь оленьей шкуры.
Сколько времени длилось камлание, он не знал, не знал, как долго лежал в забытьи у потухшего жирника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14