Несколько лет назад добровольцы из Саратова хотели было расчистить вход в пещеру, чтобы обследовать ее, но местное начальство запретило делать это и даже поставило охрану. Опасения понятны: известны случаи, когда, спустившись под землю, любители и туристы теряли направление, не могли выбраться и не всех потом удавалось спасти.Немного больше повезло другой пещере, которую предание тоже связывает с кладами, якобы спрятанными в ней. Находится она в «Сенькином овраге», у речки Увековки. В 60-х годах XIX века здесь побывал Вс. Крестовский, автор романа «Петербургские трущобы». Он прошел всю пещеру насквозь и рассказывал, что видел там проходы и своды, выложенные «квадратным татарским кирпичом». Позднее некоторые находили в ней золотоордынские монеты. Но уже в прошлом веке вход в пещеру оказался засыпан землей, так что оставалось «только отверстие у дерева в виде норы».Говоря о сокровищах, спрятанных, потерянных и забытых, можно ли не упомянуть о «кладе Наполеона»? Известно несколько версий истории возникновения этого клада — речь идет, вероятно, о разных кладах. Вот одна из версий.В один из сентябрьских дней 1836 года по улицам города Борисова прошла воинская команда. Все было как обычно — цокот копыт по главной улице, трубач впереди, офицеры в пропыленных мундирах, старающиеся скрыть усталость и казаться хватами, прохожие и народ, выбежавший из лавок и домов на деревянный тротуар, чтобы не пропустить событие, о котором сегодня будет говорить, а потом многие месяцы вспоминать весь город.Время от времени шествие останавливалось, несколько военных отделялись от него и въезжали в ворота домов, заранее намеченных квартирмейстером, прибывшим накануне. Воинский постой был обязательной повинностью, возложенной на жителей, и только на редком доме, как знак особых заслуг и привилегий его хозяина, можно было увидеть дощечку с надписью: «Свободен от постоя».В доме дворянина Станислава Рачковского было оставлено четверо солдат. Все они были ветеранами, окончившими свою долгую 25-летнюю службу и отправлявшимися теперь по домам. Что дома, как там — никто из них не знал, как и там не ведали ничего об их судьбе, не знали даже, живы ли они. Отсчет был один: вернулся — не вернулся. Писем писать было не принято, да и грамоту мало кто знал. Так что на другой день, пораньше с утра, как солнышко встало, солдаты отправились каждый в свою деревню, которые все были в окрестностях Борисова.Но один солдат остался в доме. В отличие от других он, казалось, не спешил на родину. Несколько дней он помогал по двору, как бы в благодарность за хлеб и кров, а потом как-то сразу вдруг ослабел и больше уже не вставал с постели.— Эк ты, Иоахим, — говорил Рачковский больному, — в стольких сражениях был, и с Бонапартом воевал, и с турками, до Парижа дошел, неужто здесь-то, на родине, хворости поддашься? Вставай, Иоахим, болеть солдату негоже…Иоахим только улыбался и благодарил за ласку. С каждым днем становилось ему все хуже.— Может, ксендза позвать? — спрашивал хозяин (Иоахим, уроженец Могилевской губернии, был католик). Но тот только мотал головой.Вечером, в Покров день, чувствуя, что силы оставляют его, Иоахим попросил хозяина прийти к нему. Сын Рачковского, Юлиан, мальчик лет десяти, увязался с отцом. Он слышал все, что говорил солдат, и долгое время был единственным, кто сохранил в памяти слова, сказанные в тотвечер умирающим.Оказалось, Иоахим не первый раз в Борисове. Почти четверть века назад, в ноябре 1812 года, он уже был здесь вместе с батальоном своего егерского полка. Это были дни, когда шло сражение между армией адмирала Чичагова и французами на подступах к Березине. Осенняя грязьпокрылась коркой льда, достаточно прочной, чтобы выдержать солдатский шаг, но с хрустом ломавшейся под тяжелыми колесами армейских телег, которые тут же застревали, так что приходилось подпрягать свободных лошадей, чтобы выбраться на сухое место.Их было десятеро в то промозглое утро — Иоахим и еще девять солдат, когда они заприметили такую повозку, крытый фургон, за перелеском, в стороне от движения русских и неприятельских войск. Француз-возница пытался, видимо, незаметно, в объезд, подобраться к переправе, но повозка застряла, и, судя по тому, как накренилась набок, безнадежно. Он тоже заметил приближавшихся русских и успел, обрезав поводья, ускакать на одной из лошадей в сторону, откуда доносились шум переправы и выстрелы.Иоахим одним из первых подбежал к брошенному фургону и, откинув тяжелый кожаный полог, заглянул внутрь. Сначала показалось, фургон пустой, но через секунду он разглядел восемь небольших бочонков, стоявших в два ряда на дне повозки. По 6—8 гарнцев Гарнец — мера объема сыпучих тел, равная примерно 3,3 л.

каждый, как вспоминал потом Иоахим.— Ребята, вино!Но когда стронули один бочонок, почувствовали — не вино, слишком тяжел. Они не сразу поняли, что это, и боялись дать веру глазам, когда, сбив тесаком крышку, увидели россыпь золотых монет, «арабчиков» — так почему-то называл их Иоахим в своем рассказе.Раздумывать было некогда. Каждую минуту могли появиться либо французы, либо свои — и неизвестно, что в этой ситуации было бы хуже. Здесь же, в стороне, неподалеку от берега реки, у двух дубов вырыли яму, застлали ее кожей, содранной с фургона, и высыпали туда содержимое всех восьми бочонков. Один из солдат бросил туда же свой нательный крест — «чтоб вернуться». А чтобы свежая земля не бросалась в глаза, не была заметна, разожгли на том месте костер и, пока он горел, говорили, как заживут, когда, отслужив, уйдут в «чистую».Но может ли знать человек, что его ждет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131