– А мне показалось… Мне показалось, что ты спрыгнул прямо с потолка.
– Это вполне возможно. В мастерской холодно, и, чтобы согреться, я решил заняться гимнастикой.
– Допустим, – сказала Анюта. – А где Иван Иванович?
– Иван Иванович влюбился и пошел знакомиться со своей тещей.
Анюта постояла перед моей картиной.
– Когда ты наконец ее кончишь? Когда приступишь к другой?
– Не знаю, – ответил я. – Я не тороплюсь. Мне хочется заключить мир в раму. А мир бесконечен. Мне хочется разъять вечность на мгновения, разъять и снова соединить. Но это, конечно, мне не удастся.
Анюта раскрыла свой светлозубый перламутровый рот и откровенно зевнула.
– Пойдем в шашлычную, – сказала она, – а из шашлычной в кино. В твоей мастерской мухи дохнут от скуки.
Я надел плащ и шляпу. Я подумал: «Рассказать ей про парикмахерскую далекого будущего, где можно взять напрокат любую внешность? Нет, пожалуй, не стоит».
Мы вышли из мастерской под мелкий дождь, на тротуарную слякоть, и Анюта опять подарила мне красивый перламутровый зевок. И я сказал ей:
– Жаль, что на улице нет зеркала. Без зеркала тебе чего-то не хватает.
– Не хватает? Чего же мне не хватает?
– Не знаю, хотя и догадываюсь. Улица тебя обедняет. Она превращает тебя в прохожую. В одну из многих. А перед зеркалом ты превращаешься в единственное существо, пытающееся раздвоиться. Но истинно прекрасной ты бываешь в самолете, когда исполняешь свои волшебные обязанности. Но постой минутку! Постой! Сейчас улица превратится в самолет и подымет нас к облакам.
– Вечно ты несешь всякую чепуху. Прибавь шаг. Я очень проголодалась.
Она действительно проголодалась и съела две порции шашлыка, нам пришлось ждать почти час, пока его приготовляли где-то за стенкой на кухне.
За соседним столиком сидел человек слишком яркой кавказской наружности. Он уставился на Анюту и долго не спускал с нее своих словно намагниченных глаз. Кавказец спросил, не называя Анюту по имени:
– Вы не узнаете меня?
– Нет, – ответила Анюта, – не узнаю.
– Память у вас короткая. Я несколько раз летал с вами и слушал ваш приятный голос.
– Я не певица, – сказала Анюта.
– Знаю, кто вы. А это кто? Муж? – Кавказец двусмысленно усмехнулся.
– Муж, – ответила Анюта.
Улыбка плыла по узкому кавказскому лицу и пыталась сказать больше того, что могли сказать слова.
Мы расплатились с официантом и ушли, оставив кавказца с его двусмысленной улыбкой.
Эта улыбка изрядно испортила мне настроение. Возможно, каждый пассажир, летящий вместе с Анютой, улыбался ей так, словно она была частью того, что входило в услуги и было оплачено вместе с билетом – этим денежным эквивалентом охотно сжавшего себя времени и сократившегося пространства, живым олицетворением которого были Анютины руки, держащие поднос с конфетками и стаканчиками, наполненными лимонадом.
Я поймал себя на жалкой мысли – не ревную ли я Анюту к этому кавказцу, чей намагниченный взгляд все еще чувствовала моя спина? Да, к этому кавказцу, оставшемуся в шашлычной допивать заказанный коньяк и доедать пахнувшее жареным луком мясо, к кавказцу и ко всем другим пассажирам, услаждавшим себя образом моей Анюты и в салоне самолета, где ее красота была конкретной и наглядной, и после пребывания в самолете, еще держа ее в своей цепкой памяти, в которой образ молодой женщины свил себе уютное гнездо.
Анюта шла рядом. Она была со мной, но не только со мной, а и с кавказцем тоже, своей двусмысленной улыбкой намекавшим на что-то такое, чего не в состоянии выразить никакие слова.
Почему движение чужих губ, украшенных тонкими черными усиками, над которыми изрядно поработал парикмахер, способно быть более многозначительным, чем слова? Почему жест часто выражает больше, чем голос? Усмешка кавказца, казалось мне, прошила меня, как автоматная очередь. И мне стало тревожно, словно рядом со мной шла не Анюта, а ее двойник, Анюта же была не со мной, а с кавказцем и с тысячами других, по лицам которых тоже ползла многозначительная улыбка.
– Ты знакома с этим кавказцем? – спросил я тихо, будто спрашивал не Анюту, шагавшую рядом, а говорил сам с собой.
– Да, я вспомнила его. В Тбилиси он приглашал меня к себе, совал визитную карточку с телефоном и адресом и заверял, что у него целый подвал лучших вин.
– И ты взяла эту визитную карточку?
– Не помню. Это повторялось столько раз, что я могла забыть. Из каждой сотни пассажиров всегда найдется какой-нибудь вроде этого. И всех их невозможно запомнить.
Она ли это говорила? А может быть, ее голосом говорил некто невидимый во мне самом? Да, в моем сознании все еще пребывал кавказец и его усмешка. Он вытеснил из моего сознания все и всех. Там остались только двое: он и я.
– Так ты воспользовалась его адресом?
– А почему бы не воспользоваться? Ведь ты тоже любишь хорошие вина и не ругаешь меня, когда я их привожу.
«Но за хорошее вино пришлось, наверное, расплачиваться не деньгами».
Нет, это я только подумал, но не посмел сказать.
Сидевший в моем сознании кавказец снова усмехнулся.
Я молчал. Молчала и Анюта. Мы подошли к кинотеатру «Молния», где шла гоголевская комедия «Ревизор», Купили билеты и сели на этот раз не в двенадцатом, а в десятом ряду. Я надеялся, что Гоголь поможет мне забыть кавказца и его усмешку. Но Гоголю это не удалось. Не удалось бы это даже Шекспиру. Я видел только кавказца, хотя и заставлял себя смотреть на экран. Полтора часа тянулся сеанс. А потом мы вышли под дождь, и я нарочно замедлил свой шаг, чтобы как можно позже оказаться в своей маленькой квартире наедине с Анютой и зеркалом, в котором она попытается спрятаться от моих расспросов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57