д. Так что, с моей точки зрения, это не инструмент для несчастных случаев, который хозяева протирают специальной тряпочкой по воскресеньям — это их одиночество и их единственный светлый луч.
Радоваться надо осторожно. Я не доверяю сладкой эйфории» которая после сильного начала захватывает писателя через две-три главы и заставляет цедить сквозь зубы что-нибудь вроде: «Ну вот, все пошло отлично! „, „Так, а теперь еще лучше! „ Фразы, конечно, механические и убогие, а иногда более развернутые: „Но ведь не должен же я наступать на горло собственной песне“. Звучит более лирически, и порой искренне. Вот так художник может сбиться с пути — несоответствие тона, вот что может увести его от товарищей по ремеслу, от других людей. Эта эйфория опасна, поскольку подкрепляется верой в „незыблемые основы“ (всегда со ссылками на конкретные дела), так почему бы, после всех высказанных опасений, не пойти немного погулять? Особенно если рядом пустынный и залитый косыми лучами светлого мартовского солнца Довиль. Глядя позавчера на одинокие здания на фоне сверкающего неба, на море, очень кстати всеми покинутое (с Ла-Маншем у меня никогда не было взаимной страсти из-за его температуры), я поняла, почему молодые режиссеры тащат туда свои камеры и своих героев зимой. И тут же я подумала, что не могу больше выносить на экране зрелища бегущих по пляжу мужчины и женщины, так же, как, впрочем, вида двоих людей (или дюжины), независимо от их пола, в постели, с обнаженным торсом, под более или менее сползшим одеялом. Сообщаю, кстати, любителям шалостей: ни в малейшей степени, ничего подобного в этом романе не будет. Максимум: „Элеонора в этот вечер домой не пошла“. Заверяю вас, так и будет! Что они сделали с безумием ночей, шепотом в темноте, с «таинством“, великим таинством физической любви? Неистовая сила, красота, гордость обладания — что от них осталось? Мы видим некую даму в постели, которая, закрыв глаза, поводит туда-сюда головой, затем профиль и мускулистую спину какого-то бедного парня, которая ритмично двигается, а ты тихо ждешь в своем кресле, когда же это кончится. Публика скорее завидует, чем шокирована: по крайней мере, развлечение. Все эти гроздья, эти тонны человеческой плоти, которые бросают нам в лицо с экрана — плоти загорелой или бледной, в положении сидя, сверху, лежа — какая скука! Вот оно, тело, пришло его счастье, его час — радость потребления! Бедняги… Они думают, что разрушают смехотворные предрассудки, на самом деле они уничтожают прекрасную сказку. Не хватает время от времени вставлять: «Возможно, я заблуждаюсь“. Старая уступка читателю, но глупо делать ее здесь, поскольку в мои намерения как раз и входит заблуждаться. Впрочем, эти поверхностные исследования на эротическую тему меня раздражают. Возвращаюсь к Ван Милемам, «которые много занимаются этим, но никогда об этом не говорят“.
Ресторан был замечательный. Элеонора заказала девять устриц под лимонным соком и золотистую морскую рыбу. И, наконец, «Пюйи Фюиссе», очень сухое. Голодный Себастьян набросился на яйцо в желе и бифштекс с перцем, конечно же, сопровождаемый «Бужоле». «Бужи» не было, и оба выразили по этому поводу легкое сожаление. В противоположность своим прежним намерениям Элеонора была одета не в занавеску. Она, по мановению волшебной палочки, которой только она и владела, встретила на улице свою старинную приятельницу, деятельную, некрасивую и преданную, и во исполнение мечты каждой женщины та отвела ее к своему знакомому, хозяину ателье проката с оплатой «после». Очарованный Элеонорой, он так разошелся, что предоставил ей несколько платьев, сшитых будто специально для нее, и при этом негодующе махал руками, типично по-гасконски, когда она пыталась вручить ему чек. Так что роскошно одетая Элеонора проедала девять тысяч последних старых франков Себастьяна — а значит, и своих — на террасе кабачка на улице Марбеф.
— После завтрака, я посчитал, у нас останется две-три тысячи франков,
— сказал Себастьян, щурясь от солнца, светившего ему в лицо. — Ты заказала десерт? Если нет, мы сможем вернуться домой на такси.
— Глупо, конечно, — сказала Элеонора, — но поскольку я заказала пирожное, такси становится почти невозможным. Жизнь — несносная штука.
Они улыбнулись друг другу. Сейчас, при безжалостном свете мартовского солнца, на лицах обоих проступили явные морщинки.. «Моя старушка, — подумал Себастьян, — моя дорогая старушка, я вытащу тебя из всего этого». От волнения у него так перехватило горло, что это поразило его самого.
— По-моему, в твоем бифштексе было слишком много перца, — рассеянно сказала Элеонора. — У тебя на глазах слезы.
Она опустила глаза. Отдавала ли она себе отчет в том, что оба они — пара никчемных добряков в этом городе — чужом, гнетущем и равнодушном к обаянию и прелестям Ван Милемов? Конечно, мужчины обращали на нее внимание, но надо было бы повести ее в «Максим», в «Плаза», бить копытом о землю, прыгать И скакать вокруг нее. А у него не слишком подходящий для этого костюм. Он залпом осушил стакан.
— На ужин, — медленно сказала Элеонора, — мы купим коробочку равиолей, я их обожаю. И если тебе не будет скучно и ты сумеешь наладить радио в квартире своего друга, послушаем концерт с Елисейских Полей. Сегодня его передают. Мы откроем окно и будет чудесно.
— А что у них сегодня?
— Малер, Шуберт, Штраус. Я специально посмотрела. Какой прекрасный завтрак, Себастьян.
Она вытянула перед собой длинные руки и ладони с длинными пальцами в знак удовольствия. На мужчину, сидевшего позади нее, этот жест произвел впечатление, и Себастьян развлекался про себя, видя, как тот даже побледнел от желания.
1 2 3 4 5 6