«У них лучшие в Париже профитроли».
Это была моя первая встреча с Юлиусом А. Крамом.
— Ромовую бабу, — сказала я.
Я сидела на диванчике в кондитерской «Салина», растерянная, едва дыша. Я пришла абсолютно вовремя и в абсолютном отчаянии.
Не ромовая баба была мне нужна, а настоящий ром, какой дают приговоренным к смерти. Два дня я провела под холостым огнем всех мушкетов любви, ревности и отчаяния. Вновь Алан навел на меня весь свой арсенал и стрелял в упор, ибо эти два дня он не позволял мне выйти из квартиры. Каким-то чудом я вспомнила о нелепом свидании, назначенном мне Юлиусом А. Крамом в чайной.
Любое другое свидание — с другом, близким человеком, — я знала, вынудило бы меня к откровенности, а этого я как раз и не хотела. Меня страшили исповеди, в которых столь часто находят отраду женщины моего возраста. Я не умела с ясностью выразить себя, я всегда боялась убедиться в собственной виновности. И потом ведь было только два решения: первое — терпеть Алана, нашу совместную жизнь и то, что каждое мгновение мы плюхаемся носом в грязь, насилуем наши сердца, а в мыслях у нас постоянный разброд. Второе — уйти, убежать, ускользнуть от него. Но временами я совсем терялась. Я вспомнила его таким, каким я любила его, и тогда исчезали и я сама, и то решение, которое я считала единственно правильным.
В этой чайной, где порхала проголодавшаяся молодежь, и жужжали пожилые дамы, я поначалу почувствовала себя хорошо. В надежном убежище: под охраной сонма непреклонных английских пудингов, сокрушительных французских эклеров, черных монашенок, не ведающих ни о чем — в том числе и обо мне. Ко мне вернулся вкус к жизни или к иронии. Я посмотрела на Юлиуса А. Крама, на которого еще не успела взглянуть. Он показался мне очень благопристойным, очень мягким и слегка примятым. Заметно было, что и в два дня щетина не могла захватить всю его кожу, а лишь тайком пробивалась кое-где. Я забыла о его деятельности, о дикой энергии, затрачиваемой им, чтобы добиться успеха; я забыла, глядя на эту юношескую растительность, о грубой силе и столь прославленном могуществе Юлиуса А. Крама. На месте промышленного магната я видела пожилого младенца. Мои впечатления часто обманывают меня, но столь же часто и заполняют мои мысли, потому я на них не в обиде.
— Две чашки чая, бабу и миндальное пирожное, — произнес Юлиус А. Крам.
— Сию минуту, господин Крам, — пропела официантка и, сделав причудливый пируэт, скрылась в лабиринте ширм.
Я смотрела на нее с тем преувеличенным вниманием, которое инстинктивно проявляешь ко всему, только что чудом избежав смертельной опасности. «Я сижу в чайной, с крупным промышленником. Мы заказали миндальное пирожное и бабу», — шелестело в моей памяти, а сердцем, умом — словом, всем своим существом я видела только обезображенное гневом красивое лицо Алана, прижатое к перилам лестницы. На нашей милой планете я повидала и бары, и рестораны, и ночные кабачки, но не имела представления о чайных (об этой, казалось мне, еще менее чем обо всех других). Эта тихая гавань, как на полотне Жуй — предупредительность, белые передники, крахмальные наколки, — создавала у меня впечатление фальшивой, с трудом выносимой безопасности. Ничего не поделаешь: решительно я создана для того, чтобы, задыхаясь от гнева и боли, сидеть растрепанной на плюшевом диванчике против молодого мужчины, испытывающего такие же муки, но не для того, чтобы лакомиться пирожными в обществе любезного незнакомца. Иногда возникает и застревает в сознании такое вот зрительное представление о себе самой. В остальное время плывешь, не видя себя, растворившись в облаке солоноватых бесцветных пузырьков, и погружаешься в темные глубины, ослепнув, оглохнув и онемев от отчаяния. Или, наоборот, вдруг предстаешь, торжествуя, во всем своем великолепии перед глазами кого-то другого, кто ослеплен этим солнцем — тобой, выдуманным им самим себе на муки. Не стоит говорить, что в тот момент я ни о чем таком не думала. Вообще, я никогда не рассуждала с собой о себе. Другие меня больше интересовали. В тот момент я решала вопрос, какого цвета миндальное пирожное: желтого или бежевого. Наверное, что-то среднее. В конце концов, не зная, что еще сказать, я задала этот вопрос Юлиусу. Он показался очень озадаченным, пожал плечами — для мужчины верный признак того, что он об этом не имеет понятия — и спросил, что нового у Алана. Я кратко ответила, что у него все в порядке.
— А у вас?
— У меня тоже, конечно.
— Конечно… это не ответ.
Он начинал меня раздражать. Может быть, это и не ответ, но у меня не было другого. Все, что я мота сделать, это подробно описать свое детство, отношения с разными людьми и свое мучительное супружество с Аланом. Больше ничего я ему ответить не могла. И потом я его не знала! И не считала его ни другом, ни поверенным. Мне показалось, что слишком долго не несут миндальное пирожное.
— Я неделикатен, — сказал он голосом категоричным и почти торжественным.
Я сделала слабый жест отрицания, посмотрела на свои руки — они дрожали — и стала искать в сумке сигареты.
— Я всегда был неделикатным, — продолжал Юлиус А. Крам. — Впрочем, — добавил он, — это у меня не от неделикатности, а от неловкости. Я хочу все о вас знать. Я знаю, что для начала я должен был бы поговорить с вами о каких-нибудь пустяках, о погоде, но это у меня не получается.
Я спросила себя, изменилось ли бы что-нибудь оттого, если бы мы поговорили о погоде. Вдруг он мне и вправду показался неделикатным, грубым и лишенным обаяния. Если у него нет малейшей искры воображения, чтобы поддержать пустячный разговор, именно пустячный, он должен бы знать об этом и не приглашать меня в эту дурацкую чайную.
1 2 3 4 5 6