И душа моя настраивалась на этот лад, и было тоскливо, и казалось, все кончено в этом мире навсегда, с этим и всеми грядущими поколениями,Долго я шел за этой нестройной, разношерстной колонной, спотыкаясь о булыжники, мимо школы, в которой учился, мимо типографии, где состоял в пионеротряде, мимо знакомых крылечек, мимо пустыря, на котором играл в лапту и чехарду, по Курсовому полю, мимо кладбища, на котором лежали похороненные дед и бабушка, и вышел на железную дорогу, где на запасных товарных путях ждал длинный состав из красных теплушек, и конвойные стали загонять людей в вагоны. И когда исчез последний, я повернулся и пошел по Курсовому полю, мимо кладбища, длинной прямой улицей, по которой некогда шли в красных галстуках на первомайскую демонстрацию и пели: „Ай да, ребята, ай да, комсомольцы. Браво, браво, браво, молодцы".Я пошел назад, и какая-то девица в платке все забегала вперед, заглядывая мне в лицо, потом отставала, а когда я останавливался и смотрел на знакомые домики, на косые окошки, иногда вытаскивая блокнот и записывая впечатления, то и она останавливалась и тоже смотрела на эти домики, а потом на меня, отдельно на блокнот, и как-то нервничала. Я уже хотел спросить ее, не узнала ли она меня, но вдруг она исчезла.— Гражданин, на одну минуту, — сказал сзади голос. Старший лейтенант и знакомая мне уже девица подошли ко мне.— Он? — спросил старший лейтенант.Девица взглянула на меня своими странными пронзительными сливовыми глазами.Порошкова, посмотрите внимательно, — сказал лейтенант.У нее были глаза отравленной кошки.— Он, гражданин начальник. Точно— Посмотрите хорошо, Порошкова, не ошибитесь.На моих глазах разыгрывался самодеятельный спектакль. Эта неведомая мне Порошкова играла роль наседки. Она снова посмотрела на меня своими паническими глазами.— Его я видела на базаре, его, — взвизгнула она.— На каком базаре, в чем дело, ничего не понимаю — сказал я— Вчера, на ярмарке, а? — и она неожиданно подмигнула мне.В своем светлом чешском пыльнике и шляпе я вдруг почувствовал себя чужаком, шпионом, лазутчиком на этой пыльной, тихой, заброшенной улице, у трех тополей, под которыми я играл в „принца и нищего" где еще кажется, сохранился след моих босых ног.— Так вот это мой дом, — сказал я.— Вы тут живете?— Жил.— Когда жили?— Давно.— Документы.— А в чем дело, что случилось?— Что надо, то и случилось, — сказала ПорошковаА лейтенантик был молдой, серолицый, с тревожными, безответственными глазами.— Документы, документы, — проговорил он не желая ничего слушать и объяснять.— Что, у меня вид подозрительный? — спросил я Он и на это не ответил, продолжая изучать меня своими бдительными глазками.Я подал ему свою командировку.— Разверните, — сказал он, как будто боясь занять свои руки разворачиванием бумажек.Я смотрю на молоденького лейтенанта, странное ощущение чуждости, враждебности приобретают эта гимнастерка и знакомые, родные тебе погоны, когда проверяют твои документы. А может быть, оттого, что вдруг это делают на мирной улице, несправедливо, не в положенном месте, не на КПП, а вот так, под солнцем дня, среди шумящей зелени июня, у родного крылечка, на порог которого я еще вползал на четвереньках, где столько раз плакал и кричал, где целовала меня мать и ремнем бил отец, где прочитал первую книгу и разаернул первую газету.Лейтенантик долго читал удостоверение, прочитал, взглянул на меня, как будто сверяя содержание бумаги с впечатлением от моего лица, потом еще два раза перечитал удостоверение, сложил его, но не отдал, а спрятал его в верхний карман своей гимнастерки и сказал:— А блокнот где? Я показал блокнот.— Пройдемте.Отравленные глаза Порошковой вдруг зацвели детской радостью.— Куда пройдемте? — спросил я.— Куда надо, туда и пройдемте, — сказала Порошкова.— Порошкова, замолчите! — прикрикнул лейтенант. Он обождал, пока я пройду вперед.— Простите, товарищ, проверочка, — уже спокойно сказал он.Прохожие останавливались и смотрели на нас.За дверью кто-то шушукался. Потом хихикнули. Через некоторое время постучались. Все сегодня было как-то таинственно и странно, или это так всегда, и я только не замечал.Я тихо подошел и приоткрыл дверь. Там стояли девочка и мальчик в пионерских галстуках поверх шубенок, у них были панические лица.— Дядя, у вас есть пузырьки? — звонко спросил мальчик.— А зачем вам пузырьки?— Мы соревнуемся, — гордо сказал мальчик.— И еще газеты старые, книги ненужные, бумага, — зашептала девочка.— Мы собираем утильсырье, — сообщил мальчик. У обоих были испуганные и гордые лица.Я вынес им большую кипу газет и журналов. Когда они сходили по лестнице, они смеялись.— У, — сказала девочка, — теперь мы выйдем на первое место.— Бенц Фраерману! — выкрикнул мальчик.А у Монаткиных разгорался скандал.— Кто ты есть? — кричала жена.— Архив нечего поднимать, надо смотреть вперед, — отвечал Голубев-Монаткин.— Куда вперед? Тебе шестьдесят лет, впереди — могила.— Я из-за тебя остановился в своем развитии, — упрекал Голубев-Монаткин.— Не маскируй своего хама. Я вот больна, у меня грипп.Голубев— Монаткин захохотал:— Грипп от мировоззрения, вирус врачи выдумали.— Я за свою жизнь твою структуру трепача изучила, — грустно проговорила жена.— Я с семнадцати лет Советскую власть завоевывал, вы еще не достойны меня.Голубев— Монаткин хлопнул дверью и вышел в коридор.Я сказал: „Здравствуйте", — он на меня взглянул, пожевал губами и, усмехнувшись, не проронив ни одного слова, ушел своей крепенькой походкой, стуча по железным ступеням подковками белых бурок, высоко неся свое строгое суровое лицо, понимающее свой партийный стаж и заслуги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127