. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Посмотрели бы вы, на кого я был похож, когда Джемми узнала о моем проигрыше! Напрасно я клялся, что ставил на гинеи. Граф и барон клялись: на фунты, по двадцать пять! А когда я отказался платить, они сказали, что дело идет об их чести, и - одно из двух: либо моя жизнь, либо деньги. Но после того, как граф яснее ясного растолковал мне, что, несмотря на пари (чересчур заманчивое, чтобы от него отказаться), которое он выиграл благодаря мне, он потом тоже очень много проиграл, и еще вдобавок заверил меня честным словом Абеднего, его иудейского друга, а также знатных иностранцев, что пари держали не на гинеи, а действительно на фунты, по двадцать пять, - мне пришлось выложить кругленькую тысячу фунтов чистоганом. Но с тех пор я на деньги не играю. Нет уж, спасибо. На этом меня больше не поймаете.
Май. Провал в опере
Ни одна леди не может считаться настоящей леди, если у нее нет ложи в опере. Поэтому моя Джемми, а она, храни ее господь, смыслит в музыке не более, чем я во всяком там санскрипе да алгебре или еще каком иностранном языке, - сняла в опере роскошную ложу второго яруса. Это была так называемая двойная ложа, - где двое-то и впрямь могли поместиться даже с удобством, и сняли мы ее по дешевке, всего за пятьсот фунтов в год! По вторникам и субботам мы исправно занимали свои места: Джемми и Джемайма Энн спереди, я позади. Но поелику моя дражайшая супруга надевала огромадную тюлевую шляпу, на полях которой в большом количестве красовались лерья страуса, райские птицы, искусственные цветы, а также фестоны из муслина и шелка, то она, честное слово, загромождала весь первый ряд ложи; а я только с подскока или пригнувшись ухитрялся разочка три-четыре за вечер одним глазком глянуть на актеров. Ежели я вставал на колени и выглядывал из-под рукава моей душеньки Джемми, то иной раз мне удавалось углядеть сапоги сеньора Лаблаша в "Пуританни", а однажды я даже рассмотрел макушку и прическу мадам Гризи в "Анни в баллоне".
Да, опера - вот это заведение, скажу я вам! И какая забава для нас, аристократов! Только одолеешь обед из трех блюд - не обеды, а беды, называл я их, потому как после них, случалось, не оберешься беды: то изжога, то головная боль, да еще докторские счета, да пилюли, да бессонница и все такое прочее! Так вот, стало быть, только управишься с обедом из трех блюд, от которого, готов поспорить, можно получить истинное удовольствие, лишь когда потом часика два спокойно посидишь за напитками? - а тут вдруг подкатывает экипаж, влетает моя Джемми, разодетая, как герцогиня, и благоухающая, как наша парикмахерская: "Поехали, дорогой мой, сегодня "Норми" (или "Апни в баллоне", или "Нос ди Фигаро", либо "Газ и Ладра"). Мистер Костер поднимает палочку ровнехонько в восемь, ты же знаешь, самая мода уже сидеть на местах при первых звуках ввертуры".
И вот изволь нырять в ложу и маяться пять часов кряду, а после двенадцать часов охать от головной боли. И все из-за моды.
Как только кончается эта самая ввертура, так сразу начинается опера, что, как я понял, по-итальянски означает пение. Но почему надо петь по-итальянски - в толк не возьму. И почему на сцене только и делают, что поют? Господи боже! Как я дожидался, чтобы деревянная сорока с серебряными ложками в клюве поскорее взлетела на верхушку колокольни и чтобы явились парни с вилами и уволокли этого паскудного Донжевана. Не оттого, что я не восхищаюсь Лаблашем и Рубини и его братом Томрубини, тем, что поет таким густым басом и выходит капралом в первой опере и Донжеваном во второй. Но все это по три часа кряду, право, чересчур, потому как на этих хлипких стульчиках в ложе разве уснешь?
Высидеть оперу - труд тяжкий, но в сравнении с балетом - сущий пустяк. Видели бы вы мою Джемми, когда она в первый раз смотрела этот самый балет. Стоило мамзель Фанни и Терезе Хастлер выйти вперед с каким-то господином и начать танцевать, видели бы вы, как Джемми таращила глаза, а дочь моя вся зарделась, когда мамзель Фанни встала всего лишь на пять пальчиков, а другие пять и всю ножку вслед за ними задрала чуть ли не до плеча, а потом давай крутиться, крутиться, крутиться, что твоя юла, минуты этак две с лишним! А когда наконец обосновалась на обеих ногах и приняла пристойную позу, послушали бы вы, как громыхал весь зал, а в ложах хлопали изо всех сил и махали платками! Партер вопил: "Браво!" Ну а те, кого, верно, возмутило этакое бесстыдство, швыряли в мамзель Фанни пучки цветов. Думаете, она испугалась? Ничуть не бывало! Вышла преспокойненько вперед, будто так и положено, подобрала то, что в нее нашвыряли, улыбнулась, прижала это все к груди, а потом опять давай крутиться, еще быстрее прежнего. Ну, это, скажу я вам, выдержка! Отродясь такой не видывал.
- Паскудница! - воскликнула Джемми, передернувшись от ярости. - Коли женщина на этакое способна, поделом с ней этак и обращаться.
- О да! Она играет прекрасно, - заметил наш друг его сиятельство, который, так же как и барон фон Понтер и Хламсброд, не упускал случая прийти к нам в ложу.
- Может, мусье, она играет и распрекрасно, зато уж одевается - хуже некуда, и я очень рада, что в нее швыряли апельсиновой кожурой и всем прочим и что все махали, чтобы она убралась.
Тут его сиятельство барон и Хламсброд оглушительно захохотали.
- Дорогая миссис Коукс, - сказал Хламсброд моей жене, - это же знаменитые на весь мир артисты, мы кидаем им мирту, герань, лилии и розы в знак величайшего восхищения.
- Подумайте только! - промолвила моя супруга, а бедняжка Джемайма Энн все старалась укрыться за пунцовой портьерой и сама стала почти такого же цвета.
Танец сменялся танцем, но когда на сцену вдруг выскочила какая-то особа и ну прыгать, как резиновый мяч, подскакивая на шесть футов над сценой и отчаянно дрыгая ногами, мы и вовсе разинули рты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19