Пусть пишут и
говорят, что все нынче можно. Кто знает, что будет завтра? То, что сегодня
можно, завтра вдруг окажется нельзя. И это "нельзя" возымеет обратную
силу, а ты его нарушил вчера, и никому не будет дела, что вчера это было
дозволено. И ничего не докажешь. Сколько раз на его веку случалось такого!
Да и зачем ему, одинокому, тот дом в Германии и деньги? Он стар и болен.
Десять лет, как умерла Анна, жена. Здесь ее могила. Здесь у него маленький
собственный дом, построенный вскоре после того как судьба загнала их сюда,
в Энбекталды. Ему одному, да еще страдающему диабетом, пенсии хватает.
Сын, Александр, живущий в Заполярье в Дудинке, присылает почти каждый
месяц, деньги эти он, Георг, кладет на сберкнижку, сам не зная зачем.
Девять лет уже сын там с женой и двумя детьми. Навещает редко, раз в два
года заглянет на день-другой, разве что три-четыре письма пришлет за год,
да поздравительную открытку к Рождеству. Сам отдалился и внуков увез.
Наверное, теперь все дети так: совесть их в ладу с мыслью, что деньги-то
они посылают родителям, какие же тогда претензии? И тут ничего не
объяснишь сыну. Понимание придет к нему, когда его дети тоже вот так
откупятся от отца своего деньгами...
Этот Густав Анерт из Мюнхена видимо большой человек, подумал Тюнен,
глядя на письмо, напечатанное маленьким красивым четким шрифтом на
розоватой чуть шершавой бумаге с едва заметными водяными знаками, среди
которых можно различить две переплетенные буквы монограммы "Г.А." - Густав
Анерт. А в левом верхнем углу значилось, что Анерт глава фирмы,
производящей полиграфические машины, множительную технику и владелец
издательства. Указывался адрес, телефоны и еще какие-то "телексы",
"телефаксы", но Тюнен не знал, что это такое.
Несколько настораживающим показалось, что дядя этого Анерта сидел в
советском плену именно в Старорецке, родном городе Тюнена, откуда Георг
уехал еще в 1941 году. Впрочем, все это не имело значения, ему же
захотелось забыть о письме, словно и не получал его, потому что одна мысль
все время отвлекала пока читал и перечитывал: он не хотел, чтобы письмо, а
вернее сведения, содержащиеся в нем, стали известны сыну. Причина для
этого имелась серьезная: летом Александр летал по каким-то делам на неделю
в Москву, оттуда на субботу и воскресенье вдруг нагрянул в Энбекталды.
Тюнен конечно был рад, однако пожурил сына, понимая, в какую копейку
влетела ему эта оказия. Но Александр только усмехнулся:
- У меня этих бумажек, отец, навалом, было бы куда тратить. Мы,
северный народ, не скупимся, когда даже за один день удовольствия надо
косую отвалить. Какие у нас там в Заполярье развлечения? Полярная ночь или
шестьдесят семь суток негаснущего солнца? Так это бесплатно. Пусть туристы
ахают...
Пока Тюнен-старший чистил и ставил на плиту картошку, суетился,
собирая на стол, Александр извлек из красивой дорожной сумки бутылку
коньяка, две бутылки боржоми, банку китайского колбасного фарша, две
баночки марокканских сардин и кусок толстой венгерской копченной колбасы.
Когда сели, Александр окинул взглядом стол, хмыкнул:
- Что же у нас тут свое, отец? Сплошной импорт! Даже лук и тот,
наверное, арабский, а хлеб, пожалуй, из американского зерна? Картошка-то
чья? Наша или польская?
- Бог ее знает, ешь.
- Вот так и живем, стыдоба!.. Как твой диабет?
- Сижу на диете.
- Сегодня можешь разговеться? Хоть маленько в честь моего приезда.
- Чуть-чуть, хватит, - остановил Тюнен-старший руку сына, наливавшего
в его рюмку коньяк.
Во время еды Тюнен расспрашивал сына о внуках, о невестке, Марте.
Александр жевал и отвечал на каждый вопрос односложно:
- Все нормально... Нормально... Нормально...
А когда поели и сын, откинувшись на стуле, закурил, Тюнен спросил:
- Не собираешься покидать Север? Не надоело? Детям ведь солнце нужно.
- Этот вопрос стоит на повестке дня, - сжав губы, он густо выпустил
дым через нос.
- Куда же? Сюда? - обрадованно поинтересовался Тюнен-старший.
- Вряд ли. Есть другая затея, - усмехнулся Александр. - Ты где
родился, отец? - спросил вдруг.
- В Старорецке.
- А дед? В Поволжьи?
- Да. В Саратовской губернии... Городок этот теперь Маркс называется.
- Слышал. И видел.
- Видел? - удивился Тюнен.
- Да... Вот что, отец. - Александр шумно придвинул стул, уперся
локтями в столешницу. - В Москве я был у германского посольства. Народу -
тьма! Обижены люди, едут! Наслушался там такого! Я ведь и не знал, что в
этой республике, в Поволжье, было до войны пять немецких театров, почти
три десятка газет, школы, за три года, с тридцать третьего по тридцать
пятый немецких книг вышло около трех миллионов штук. А нынче, люди
говорят: школ нет, языка дети не знают, исчезает народ, два миллиона!
Пробыл я там сутки, в этом Марксе. Наслушался! Немецким детям в
школах устраивают бойкот. Старикам помолиться негде: лютеранская церковь,
что на площади, полуразвалена, в ней клуб какого-то завода и кинотеатр...
Хотел я пойти в исполком, а мне говорят: "Не ходи, без толку, исполком сам
антинемецкие плакаты сочиняет для митингов. Надо нам или уезжать, или
оставаться здесь и терпеть, пока не исчезнем, как нация..." Так вот, отец,
я не хочу исчезать... Что скажешь?
Тюнен чувствовал, как задеревенели губы, дрожащими сухими пальцами он
переложил с места на место вилки и нож. Случилось то, чего он и в дурном
сне не увидел бы. Его прадед, дед и отец считали себя немцами, отец только
в девятисотом году переехал с Поволжья на Украину - в Старорецк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78