..
Левин не стал садиться ни на автобус, ни на троллейбус. Пройтись
пешком его понудило желание осмыслить добытое в разговоре с Марголиной.
Теперь он имел более полное представление об оберсте вермахта Алоизе Кизе.
Оно уводило от стереотипа. В совокупности с тем, что он знал о нем из его
писем жене, перед ним предстал человек как будто непредубежденный,
способный оценивать доброжелательность по отношению к себе и сам в
какой-то мере тянувшийся к людям, видевшим в нем человека, а не
преступника лишь потому, что он немец. Но самым, пожалуй, главным и
неожиданным в рассказе Марголиной оказалось то, что Кизе в 1948 году,
находясь в лагере в Старорецке, встретился с человеком, которого знал
прежде! Кто же этот человек? Судя по всему, он - этот шофер - наш
соотечественник. Где, когда, как они познакомились, при каких
обстоятельствах? Почему Кизе доверил тогда Марголиной такую существенную
деталь, как факт его знакомства с шофером 1918-го года? Больше того,
охарактеризовал его, как очень плохого человека. Откуда и куда тут тянутся
ниточки? И еще - вроде мелочь: вскоре после встречи с шофером Кизе умер.
Шофер больше на стройке не появлялся. Но зато появился некто в военной
форме. Это мог был дознаватель из военной прокуратуры или человек из НКВД.
И, возможно, неслучаен слух, что шофер этот исчез. Что и как тут связать?
Одно, пожалуй, несомненно: умер Кизе не от болезни. Вряд ли бы в этом
случае посмертно им интересовалась прокуратура или НКВД. Заболел, умер,
зарыли - и все тут...
Ничего подобного он не рассчитывал услышать от Марголиной, когда
решил сперва встретиться с нею, а потом уже с Шоором.

19
В понедельник к девяти, как и условились, Шоор явился в бюро.
Усевшись, он извлек из красивой красной папки со множеством застежек
большой конверт - Левину от Анерта.
- Это тоже вам. Мой презент, - Шоор протянул Левину свеженький номер
журнала "Я - жокей". - Последний выпуск.
Поблагодарив и полистав его из вежливости, Левин отложил журнал и
вскрыл конверт. В нем он обнаружил письмо от Анерта и несколько страниц
ксерокопий каких-то документов, переведенных на русский язык. Он принялся
читать письмо Анерта.
Пока Левин читал, Шоор, испросив разрешения, вытащил из кармана пачку
"НВ", закурил и стал осторожно разглядывать Левина: его плохо сшитую
одежду, старомодную сорочку, чем-то озабоченное морщинистое лицо.
"Он не славянин, - определил Шоор. - Он еврей. Им теперь стало
легче... Впрочем..."
"...Дело в том, что дневники дяди, которые он вел в Старорецком
лагере", - читал между тем Левин письмо Анерта, - "в Мюнхен привез вместе
с вещами покойного его знакомый по лагерю, офицер вермахта. Так мне
сообщила фрау Кизе в 1949 году. Но кто этот офицер и где он, я не знаю, и
разыскать его, даже если он жив, сегодня вряд ли возможно.
Посылаю Вам две дневниковые записи - от 18-го и 22-го ноября. После
22-го ноября 1948 года дневник обрывается. Видимо, эта запись сделана
накануне самой смерти. Я думаю так, поскольку последующие события -
возвращение военнопленных домой - радостного характера, и дядя, человек
аккуратный и пунктуальный, отразил бы это в своем дневнике.
Если Вам что-либо понадобится еще, передайте через господина Шоора.
С уважением Густав Анерт".
Отложив письмо, Левин обратился к Шоору:
- Вы извините, мне нужно прочитать еще вот это, - указал он на
ксерокопии. - Возможно, возникнут какие-то вопросы, которые придется
задать господину Анерту.
- Пожалуйста, - вежливо согласился Шоор. - Я буду ждать...
"...18-го ноября.
Слухи, что нас отправят домой, подтвердил сержант Юра. Точной даты он
не знает. Боже, как бы я был счастлив, случись это не позже чем через
месяц. Тогда на родину я прибыл бы к Рождеству! Мог ли я думать в 1918
году, когда покидал Старорецк, что окажусь в нем через тридцать лет в
качестве военнопленного?! Те места в городе, которые я помнил с молодости,
сейчас не узнать - много разрушений, война здесь прошлась особенно
жестоко. Дома разрушены, люди живут в сохранившихся подвалах, расчистку
руин и строительство вместе с русскими ведут и наши военнопленные. Я много
думал об этой стране и ее народе. И сложилось впечатление, что это -
единая однообразная масса, подчиненная команде, целому своду параграфов
"можно-нельзя", нет личности, потому что нет права выбора. На эту тему у
меня был разговор с соседом по столу, капелланом из Касселя. Человек очень
образованный, он сказал, имея в виду образ жизни и психологию местного
населения: "Господин Кизе, вы не очень их осуждайте, считайте, что мы
находимся в плену у политических заключенных, просто они расконвоированы,
им разрешено жить в своих квартирах, заводить семьи, рожать детей, иметь
работу, ходить в кино, в театры, читать дозволенные книги. Но не больше. А
в главном они политические заключенные. Впрочем, как и мы, начиная с 1933
года..."
Я не смею грешить на прожитую жизнь, разве что вычесть из нее годы
войны. Я уцелел и скоро - домой, вот что главное! Конечно, я буду уже
цивильным человеком. Меня это вовсе не страшит, даже радует. У нас с Энне
есть уютный большой дом, я неплохой инженер-строитель, работу найду в
любой строительной фирме, в особенности сейчас, когда и наши города лежат
в руинах"...

Следующая запись в дневнике, как указал Анерт - последняя, датирована
28-м ноября.
"...Сегодня у меня неприятное происшествие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78