Со спокойной вполне душой следователь доложил по начальству, все с
ним согласились, никто не искал и не требовал объяснений. Да и любому
понятно было, что они имеют дело с сумасшедшим. Иного мнения никто даже не
высказал, потому что стоило усомниться и сразу возникали неизбежные
вопросы: куда смотрели и как допустили?
Кроме того, можно было самому спятить при мысли, что совершил это
человек в здравом уме.
Наутро арестанта отвезли в больницу. По правилам, конечно, полагалась
экспертиза, но следователь махнул рукой: и так все было ясно, без
экспертизы.
И честно говоря, не до того было: врагов везли тучами, сплошным
потоком, иногда по усталости мнилось, будто во врагах вся страна, все
поголовно - пестрое разноликое население от стариков и до младенцев:
старики имели прошлое, а младенцы могли впитать злой умысел с молоком
матери.
И потому работа во Дворце труда множилась и росла, работа шла день и
ночь, толковый конвоир мог в одночасье стать следователем, довольно было
классового чутья.

2
С утра доктор Германов нянчил внуков, обе дочери бросили детей на
отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с
минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.
Разумеется, в семье все мнили его самым праздным - жена-подруга,
дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки - горластая орава,
полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил
магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков,
отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и
прочее, прочее... Жена то и дело уезжала в командировки и названивала
вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.
Ах, вечерняя маета - ни конца, ни края. На нем держался дом - не
жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы,
он сносил безропотно, покорился раз и навсегда.
Он не имел минуты свободной, терпел с краткой обреченностью и лишь
изредка ходил в оперу или играл в шахматы.
По утрам доктор рысью бежал в поликлинику, где в коридорах роилась
очередь; больные с чужих участков норовили попасть к нему на прием. Не
было случая, чтобы он кому-нибудь отказал.
Это было нарушением, он знал, коллеги обижались, но отказать он не
мог, хотя другие врачи и администрация упрекали его каждый день. Однако в
сложных случаях они сами бежали за ним, потому что - кто, как не он?
После полудня жара затапливала город, дома погружались в зной, как в
кипяток, клейкая духота заполняла щели, нечем было дышать. Суета в городе
замирала, пустели улицы, повсюду царило сонное оцепенение, и само время,
казалось, замедляет бег.
Замотанный, затурканный семьей, пекущийся о ней ежечасно, одолеваемый
заботами, трясущийся над каждым своим пациентом, доктор смиренно изо дня в
день тянул лямку, не жалуясь и не ропща.
И лишь иногда, изредка он позволял себе пойти в оперу или сыграть в
шахматы; других радостей он не знал.
Закончив прием, доктор по жаре тащился на участок. Один за другим он
обходил дома, поднимался на этажи, звонил в квартиры, на участке его все
знали, даже собаки не лаяли.
В конце обеда он посещал огромный старинный дом, в котором
сохранились большие общие квартиры, двери были увешаны с указателями кому
как звонить; три длинных, три коротких...
Дом, как собор, настраивал человека на высокий и торжественный лад:
могучие стены, высокие потолки, лепнина...
После революции квартиры часто перестраивали. Прежде они были
задуманы разумно и удобно, для одной семьи, позже появились новые жильцы,
несметная саранча, из комнат кроили новые помещения - множество убогих
клетушек, среди которых затерялись кладовки, коридорчики, ниши, чуланы,
темные закутки, а стены и двери то и дело менялись местами, и случалось,
что дверь никуда не вела: откроешь, а за порогом стена.
Жильцы подозревали, что это неспроста, кто-то, видно, вздумал над
ними подшутить и не угомонился, пока не добился своего: квартиры стали
нелепыми и несуразными. Впрочем, как вся окрестная жизнь.
Каждая квартира была огромна, причудлива и неповторима. Каждая
квартира была держава - множество лиц, разные племена, пестрое население,
в котором имелись свои нищие, своя знать и свои пророки.
О, коммуналка, пою тебя как родину, мы все отсюда родом, ты живешь в
каждом из нас, куда бы мы ни ушли и кем бы ни стали. Еще не сложены о тебе
стихи, нет посвящений и поэм, что безусловно несправедливо, ты заслужила
быть воспетой. Ты - выражение эпохи, радость вечной борьбы, трудное
счастье, обретенное в бою. Ты вошла в нашу плоть и кровь, но где взять
слова, достойные тебя?
Германов знал, что в каждой квартире есть партии, правящая верхушка,
элита и оппозиция. В каждой квартире шла тотальная борьба всех со всеми,
жаркие схватки, мимолетные перемирия, годами тянулась вялая окопная война;
изредка соседи объединялись, когда их интересы сходились, чтобы вскоре
распасться вновь.
Квартиры жили, не скучая, день и ночь напролет хлопали двери,
разносились голоса, шаги, крики, смех и плач, ругань, и даже в глухие
ночные часы, когда квартира забывалась в тяжелой дреме, слышались
непонятные шорохи, стоны, легкий стук, шепот, неразборчивое бормотание, в
коридорах поскрипывали половицы, но стоило бессонному полуночнику
приоткрыть дверь и всмотреться в тусклое пространство, как скрип удалялся,
точно кто-то невидимый колобродил тайно, не показываясь на глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11