Правда, те, что ему нравились, были по большей части омерзительны, благодаря словам, коими он их уснащал и непристойностью коих наслаждался. Все же, несмотря на такого рода предпочтение, мсье де Моморон не был чужд и более возвышенной музыки. А потому имел обыкновение держать у себя на галере маленький оркестр, который и возил с собой в морских походах. Своих музыкантов он одевал в красивые цвета и требовал, чтобы в дни сражений они оставались на палубе, пока не начнут прыгать ядра, а затем премного потешался, смотря, как они бросаются врассыпную и бегут прятать свой страх в недра камбуза, чему хохотал во все горло, ибо приближение боя всегда приводило кавалера де Моморона в отличное расположение духа.
Итак, как мы уже сказали, мсье де Сегиран питал к мсье де Ла Пэжоди некоторую слабость, и чем больше мсье де Ла Пэжоди выказывал себя неисправимым вертопрахом, безбожником и нечестивцем, тем больше мсье де Сегиран усматривал в той сдержанности, какую мсье де Ла Пэжоди соблюдал в своих отношениях с ним и с его женой, лестную дань, приносимую им обоим. Разве не служило это доказательством уважения, которое блистательная добродетель мадам де Сегиран внушала наиболее дерзким, равно как и признаком почтительных чувств, пробуждаемых его личными достоинствами? А потому мсье де Сегиран при всяком случае отзывался о мсье де Ла Пэжоди с мягкостью, коей не изменил даже и после своей странной встречи с ним в тот день, когда он возвращался с птичьей ловли с мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди предстал им сидящим на цыганской телеге и едущим куда глаза глядят в обществе смуглой девушки, у которой в ушах были подвески, а на шее – ожерелье из золотых цехинов.
Со времени этой встречи, о которой, сама не зная, почему, она неоднократно вспоминала, мадам де Сегиран ни разу не видела мсье де Ла Пэжоди. Ей было известно только то, что его встречали в разных местах все с той же молодой цыганкой. Потом, также от мужа, она узнала о неожиданном возвращении мсье де Ла Пэжоди в турвовский дом и о его шутке, которой он хотел сделать так, чтобы его побег считался несуществовавшим. Но мадам де Сегиран не придала особого значения этим рассказам. Она была настолько занята собой, что мало обращала внимания на то, что делают другие. Поглощавшие ее борения совести были из тех, которые всего упорнее и настойчивее сосредоточивают нас на самих себе, и к тому, чтобы разрешить их, мы прилагаем все свои способности. Мы всецело отдаемся личной муке, и ничто не в состоянии нас от нее отвлечь и отстранить. В ней мы замыкаемся и укрываемся всей силой нашего горя, и это внутреннее усилие делает нас безучастными ко всему иному. И мадам де Сегиран, дойдя до такого состояния, переживала все его последствия и, казалось не интересовалась ничем вокруг, хотя покорно исполняла все, чего от нее требовали, но при этом ничто и могло нарушить и прервать владевших ею беспрестанных размышлений о душевном состоянии, всю плачевность которого она понимала и из которого не видела выхода.
Как ни ушла мадам де Сегиран в себя, она старалась по возможности этого не обнаруживать и продолжала наряжаться, как всегда. Мсье де Сегиран очень любил видеть ее в красивых платьях и не отказывал ей ни в чем для того, чтобы они были восхитительны. Ему доставляло большое удовольствие, если она прогуливалась в саду или сидела дома одетой так, словно ей предстояло встретить или принять у себя многолюдное общество. Он не скупился для нее ни на красивые ткани, ни на уборы, ни на украшения, и, глядя на нее, ему было приятно думать, что все это она носит ради него одного и что эти миловидные или пышные наряды прикрывают тело, чьи сокровеннейшие тайны ведомы только ему. Это преисполняло его своего рода гордости, обострявшей его желания. Он был настолько убежден, что никто никогда не осмелится оспаривать у него обладание всеми этими прелестями, что не испытывал ни малейшей ревности, если все ими любовались. И он так тщательно укрывал мадам де Сегиран в глуши не для того, чтобы отдалить от нее людей, которые могли бы начать превозносить ее чары, а для того, чтобы с большим удобством и спокойствием наслаждаться ее красотой.
Таким образом, об этой красоте мадам де Сегиран по-прежнему заботилась, хотя в глубине души ее ненавидела, потому что была ею обязана телу, чью бренную, плотскую и чувственную сущность она презирала. Если бы мадам де Сегиран повиновалась только собственному влечению, она подвергла бы это тело самым суровым лишениям и самым жестоким истязаниям. Во всяком случае, она перестала бы его холить и умащать и держала бы его в запущении и грязи, подобающих его низости. Разве оно не низменно нечисто, это тело, тайно обитаемое грехом и обуреваемое его жалким пылом? И мадам де Сегиран с отвращением взирала на себя при мысли, что в ее грешной плоти живет жажда запретных объятий, которым рады служить ее стан и плечи, ее бедра и руки, ее живот и груди, в то время как рот ждет поцелуя, ибо ничто не смогло погасить это родившееся в ней пламя сладострастия, сжигавшее ее своим греховным жаром.
Мсье де Ларсфиг, не раз встречавший мадам де Сегиран в ту пору, говорил мне, что красота ее пережила в то время странное превращение и стала непохожей на то, какой ее знали раньше. Лицо мадам де Сегиран утратило тот первоначальный цвет юности, которым природа так мило его украсила, как не сохранило и той сладостной полноты, которую одно время оно приобрело; на него легло выражение тревожное и мучительное, в котором оно как бы судорожно затвердело, оставаясь по-прежнему вполне прекрасным. Пламя ее глаз, уже не искрясь больше, горело темным и густым огнем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79