Все звали его Студи, поскольку в молодости он крал по всему Кейп-Коду только «студебекеры». Так гласила легенда, но это было неправдой: он крал разные машины, хотя попался именно на «студебекере», чему и был обязан своим прозвищем. Теперь он собирал у проигравших деньги для Пита, а еще, как я слышал, был достаточно хорошим слесарем и металлообработчиком (все навыки приобретены в Уолполской тюрьме), чтобы менять серийные номера на двигателях автомобилей, украденных другими. Впрочем, он, по моим прикидкам, не должен был знать о тайнике в трурских лесах.
Я упоминаю об этом потому, что, подобно Джону Фостеру Даллесу, который — каковы бы ни были его грехи — подарил нам эту фразу, я проходил через мучительную переоценку. Я привык считать себя писателем, ищущим более широкий взгляд на человека. И мне совершенно не нравилось примитивное деление всех встречных и поперечных на тех, кто знает, и тех, кто не знает, где Тимоти Мадден хранит свою марихуану.
Однако сейчас мои мысли были заняты только этим списком. Ниссен знал, а стало быть, могла знать и Бет; знала Пэтти, знал мистер Черняшка. По моим ощущениям, я сам возил туда Джессику и Пангборна. Для Ридженси местонахождение тайника явно не было секретом. Наверняка имелись и другие. Я мог бы даже добавить к списку своего отца. В течение многих лет он пытался заменить спиртное травкой и таким образом бросить пить. Однажды, больше года назад, когда он приезжал к нам с Пэтти последний раз, я взял его с собой на поляну, надеясь, что он заинтересуется видом посадок. Мне казалось, что если он посмотрит на сами растения, то станет уважать их не меньше хмеля. Поэтому у меня были все основания занести отца в список подозреваемых.
Но это было все равно что мочиться на Бет. Я вдруг осознал всю чудовищность занимавших меня соображений. Каждый человек воспринимался лишь как очередной пункт в некоем компьютерном реестре. Неужто я тоже становлюсь мозгошевелящим? Мои мысли так упорно вертелись на одном месте, что я почувствовал себя компьютером, поколебленным в самой своей основе. Я то включал отца в список, то выбрасывал его оттуда. Уж лучше отправьте меня в море в штормовую погоду.
Я следил за футбольным матчем, пока хватало сил. Наконец во время тайм-аута в начале второй пятнадцатиминутки Ниссен отправился к холодильнику за пивом. Я пошел за ним.
Обращаться с ним можно было единственным способом, а именно без церемоний. Поскольку он способен был демонстрировать себя и жену в конфетти электронных точек или спросить человека, кусающего сандвич, нет ли у него запора, я не опасался ранить его чувства прямым вопросом. А потому сказал:
— Паук, помнишь тот спиритический сеанс?
— Забудь о нем, приятель, — ответил он. — Я не могу.
— Странно тогда вышло.
— Чистая жуть. — Он погонял пиво через дырку на месте отсутствующего коренного, проглотил его и добавил: — Хотите — занимайтесь этим с Пэтти на пару. А я пас. Для меня это чересчур.
— Что ты увидел?
— То же, что и твоя жена.
— Я тебя спрашиваю.
— Слушай, не дави на меня. Все ведь в порядке, точно?
— Уж куда лучше.
— Ну вот, — произнес он.
— Так почему бы тебе не сказать?
— Не хочу лезть в это снова.
— Слушай, — сказал я, — тебе сегодня темнить нельзя. Ты много поставил.
— Ну?
— Я прошу тебя об одолжении. Не темни со старыми друзьями. Тогда твоя команда себя оправдает.
— Иди ты со своей мистикой. Она вышла из моды вместе с ЛСД. Тебе чего-то надо, а я, видите ли, темнить не должен. Не засерай мне мозги, парень, ищи дураков в другом месте. Я ставлю на этих ребят, потому что они играть умеют.
— Сегодня тебе нужна моя помощь, — сказал я, в упор глядя на него.
— Псих ты, — ответил он. — Сколько сот тыщ человек заключили пари на этот матч — может, даже два миллиона, — а результат, по-твоему, зависит от того, буду я с тобой темнить или нет? У всех у вас, курилок, крыша набекрень. Переключайся на кокаин. — Он захлопнул дверцу холодильника. Он был готов вернуться к экрану.
— Ошибаешься, — сказал я. — Мы с тобой можем помочь им выиграть, если я направлю свои мысли в параллель твоим.
— Мое входное устройство на тебя не рассчитано.
— Вот что, — сказал я, — не хотел я это вспоминать. Но у нас с тобой есть кое-что общее, чего нет у остальных двух миллионов.
— Ну?
— Мы оба побывали в одном особенном месте.
Когда я сказал это, произошла чрезвычайно странная вещь. Я никому в этом не признавался, явным образом даже самому себе, но в тот час, когда я висел под козырьком памятника, моего носа достиг наимерзейший запах — не знаю, то ли камней, то ли моего собственного пота, — однако откуда-то взялся этот невыносимый дух разложения, который могло бы источать усеянное трупами поле брани, или — чего я опасался — это означало близость дьявола, ожидающего, что я вот-вот ему достанусь? Как бы там ни было, этот аромат был до того жуток, что после моего возвращения на землю память о нем мучила меня едва ли не каждый день, пока я наконец не сказал себе (и это звучало вполне правдоподобно), что обонял всего лишь старый птичий помет, запах коего вырос в моем одуревшем мозгу до смрада сатанинского зверя. Но теперь, когда я произнес слова, которых лучше было бы не произносить — «мы оба побывали в одном особенном месте», — от Ниссена вдруг потянуло тем страшным запахом, и мы, я уверен, сразу поняли, что испытали тогда одно и то же.
— Что ты увидел, — повторил я, — на том сеансе?
Я чувствовал, что он почти решился ответить мне, и у меня хватило ума не напирать. Он пробежал по губам кончиком языка, и уже в этот момент я ощутил готовую прозвучать правду.
На том сеансе мы вшестером сидели за круглым дубовым столиком — руки па столешнице ладонями вниз, большие пальцы каждого из участников касаются друг друга, а мизинцы — мизинцев соседей справа и слева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91