Он шагнул к Джип и передал ей ребенка.
- Возьми ее, - сказал он, - и делай, что тебе угодно. Будь счастлива.
Прижимая к себе девочку, Джип молчала. Она не могла бы вымолвить ни слова, даже если бы от этого зависела ее жизнь; благодарная, ошеломленная, смущенная, она все-таки инстинктивно чувствовала что-то неуловимо коварное за этим человеколюбием Фьорсена. Дафна Уинг! Какая сделка состоялась между ними?
Фьорсен, должно быть, почувствовал холодок, которым веяло от Джип, и понял эту ее невысказанную мысль. Он крикнул:
- Ты никогда не верила в меня! Ты никогда не верила, что я способен на что-либо хорошее!
Джип склонилась над ребенком, чтобы Фьорсен не увидел, как дрожат ее губы.
- Мне очень жаль... Очень, очень жаль.
Фьорсен подошел ближе и посмотрел ей в лицо.
- Клянусь богом - боюсь, что я никогда тебя не забуду, никогда!
На глазах у него появились слезы. И Джип смотрела на него растроганная, взволнованная, но все еще с глубоким недоверием.
Он провел рукой по глазам. "Хочет, чтобы я заметила его слезы", подумала она.
Фьорсен понял и это и неожиданно пробормотал:
- Прощай, Джип! Не такой уж я плохой!
С этими словами он исчез.
Это патетическое "не такой уж я плохой" спасло Джип от приступа слабости. Нет, даже в самый высший момент самопожертвования он не способен забыть о себе!
Когда приходит такое полное избавление, его трудно сразу постигнуть. Джип казалось теперь, что она должна закричать на весь мир об охватившем ее пьянящем счастье. Как только ребенок очутился на руках Бетти, она села и написала Саммерхэю:
"Любовь моя,
Я пережила ужасное время. Он украл мою девочку, когда я была с тобой. Он написал мне, что вернет девочку, если я откажусь от тебя. Но я почувствовала, что не могу отказаться от тебя, даже ради ребенка. А потом, всего несколько минут назад, он привез девочку, здоровую и невредимую. Завтра мы все уезжаем в Милденхэм; но если я еще тебе нужна, я уеду с тобой, куда захочешь. Отец и Бетти будут заботиться о моей дорогой крошке, пока мы вернемся. А потом, возможно, уединимся в Красном домике, который ты показывал мне. Но именно теперь у тебя еще есть время передумать. Не позволяй глупой жалости или чувству чести повлиять на твое решение; постарайся проверить себя до конца, умоляю тебя! Теперь я еще смогла бы перенести все, если только это пойдет тебе на пользу.
Какое было бы горе, если бы я сделала тебя несчастным! О, проверь, проверь себя... Я все пойму. Я чувствую это всем! своим существом. А теперь покойной ночи, и, может быть, прощай.
Твоя Джип".
Она перечла письмо. Неужели она на самом деле думает, что сможет перенести, если он уйдет от нее, если он вдруг, заглянув в далекое будущее, решит, что игра не стоит свеч?
Она запечатала письмо. Ах, почему у нее такое мягкое сердце?
Через десять дней на станции Милденхэм Джип держала руку отца, почти не видя его - какой-то туман застилал ее глаза.
- До свидания, родная! Береги себя; телеграфируй из Лондона, потом из Парижа. - И, улыбаясь ей, Уинтон добавил: - Саммерхэю повезло, а мне нет.
Туман, застилавший ее глаза, превратился в слезы, они падали на его перчатку.
- Не слишком задерживайся там, Джип!
Она нежно прижала его лицо к своей мокрой щеке. Поезд тронулся. И пока могла видеть, она все смотрела на него, машущего ей своей серой шляпой; потом, забившись в уголок купе, она сидела почти ослепшая от слез, опустив вуаль. В роковой день своей свадьбы, покидая отца, она не плакала; а теперь, оставляя его, чтобы пойти навстречу своему невообразимому счастью, она не могла удержать слез.
Но душою она созрела за это время.
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
ГЛАВА I
Маленькая Джип, которой в этот первый день мая было уже около четырех с половиной лет, стояла, нагнувшись над клумбой с тюльпанами, куда забрались две индюшки и копошились там среди цветов. Она была удивительно похожа на мать - такое же овальное лицо, черные изогнутые брови, большие и ясные карие глаза; но у нее был облик ребенка наших дней, живущего на открытом воздухе. Ее волосы, вьющиеся на концах, были коротко подстрижены, блестящие загорелые ножки - голые до колен.
- Индюшки! Вы негодницы, вот что! За мной! - И, вытянув вперед руки с поднятыми вверх ладонями, она стала пятиться от клумбы. Индюшки, осторожно переступая длинными ногами и нежно-вопросительно покрикивая, двинулись за ней в надежде получить что-нибудь из ее загорелых ручек. Солнце освещало это маленькое шествие: темно-голубое платьице маленькой Джип, золотые отблески на ее каштановых волосах, усыпанную маргаритками траву, черных птиц с полупрозрачными красными сережками и полосатыми хвостами - и все это на фоне тюльпанов, оранжевых, красных, желтых. Заманив индюшек в открытую калитку, маленькая Джип выпрямилась и сказала:
- Вы бездельницы, голубушки! Кы-ш-ш! - И захлопнула калитку перед носом индюшек. Потом она побежала туда, где под ореховым деревом - единственным большим деревом в саду - лежал дряхлый скоч-терьер.
Усевшись на землю возле него, она стала гладить его белую морду, приговаривая:
- Осей, Осей, ты любишь меня?
И тут же, увидев на крыльце мать, она вскочила и, крикнув: "Осей! Осей! За мной!" - бросилась к Джип и обняла ее колени; старый скоч-терьер медленно плелся за ней.
За три года Джип несколько изменилась. Лицо ее стало мягче и, пожалуй, серьезнее, она чуть пополнела, волосы у нее потемнели, и причесывала она их иначе - вместо крупных волн они были гладко зачесаны и уложены мягкими прядями наподобие шлема, такая прическа подчеркивала форму ее головы.
- Детка, пойди скажи Петтенсу, пусть положит свежий кусок серы в кормушку Осей и помельче нарежет ему мясо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98