- Да, я и теперь прихожу в бешенство, когда думаю о раскормленных, благоденствующих людях, презрительно фыркающих и всплескивающих руками при виде бедняг, которые вынесли в десятки раз больше, чем сможет вынести большинство из этих животных с изящными манерами... Я стал старше, приобрел жизненный опыт... я знаю, что положения насилием не исправишь... ничем его не исправишь, но это никак не отразилось на моей ненависти.
- И вы отважились на что-нибудь? Вы сейчас же мне все расскажете.
- Мы разговаривали... были одни разговоры.
- Нет, расскажите мне все!
Сама того не сознавая, она требовала, а он, казалось, не сознавал, что признает за ней это право.
- И рассказывать-то нечего. Однажды мы вдруг стали говорить вполголоса... это Гарин начал, он был замешан в каком-то деле в России. Мы принесли клятву и после этого уже никогда не говорили громко. Выработали план. Все это было для меня внове и не по душе мне, но брать подачки омерзело, я вечно был голоден и пошел бы на все. Остальные знали это; они поглядывали на меня и Шенборна. Мы знали, что больше ни у кого не хватит смелости. Мы с ним были большие друзья, но никогда не говорили о том, что нам предстоит. Мы старались не думать об этом. Если выпадал хороший день и мы не были очень голодны, то наши планы казались нам противоестественными, но когда дела были плохи, все казалось в порядке вещей. Я не боялся, но часто просыпался по ночам; мне была противна клятва, которую мы дали, мне были противны мои товарищи; это дело было не для меня, душа у меня к нему не лежала, мне его навязали... я ненавидел его, временами я был как сумасшедший.
- Говорите, - пробормотала Кристиан.
- Все это время я занимался в академии и учился всему, чему мог... Однажды вечером, когда мы собрались, Пауница с нами не оказалось. Мизек рассказывал нам о приготовлениях к делу. Мы с Шенборном переглядывались... было тепло... по-видимому, мы не были голодны... к тому же на дворе стояла весна, а весной все воспринимается по-другому. Есть что-то...
Кристиан кивнула.
- Во время нашего разговора раздался стук в дверь. Лендорф посмотрел в замочную скважину и сделал знак рукой. Это была полиция. Никто не произнес ни слова, а Мизек полез под кровать. Мы все за ним... В дверь стучали все сильней и сильней. В стене под кроватью была маленькая дверца, которая вела в пустой подвал. Мы полезли туда. В углу, за ящиками, находился люк, в который опускали бочки. Через него мы выбрались в переулок и разошлись.
Он замолчал, и у Кристиан вырвался прерывистый вздох.
- Я хотел было зайти домой и взять деньги, но у двери стоял полицейский. Полиция все предусмотрела. Нас предал Пауниц; попадись он мне даже сейчас, я бы свернул ему шею. Я твердо решил не даваться в руки полиции, а сам и понятия не имел, куда бежать. Потом я вспомнил об одном маленьком итальянце парикмахере, который обычно брил меня, когда у меня бывали деньги на бритье. Я знал, что он мне поможет. Он принадлежал к какому-то итальянскому тайному обществу и частенько просвещал меня, шепотом, конечно. Я пошел к нему. Он брился, собираясь в гости. Я рассказал ему, что произошло; смешно было видеть, как он бросился к двери и подпер ее спиной. Он очень испугался, так как разбирался в делах такого рода лучше меня... мне-то было тогда всего двадцать лет. Он обрил мне голову, сбрил усы и надел на меня белокурый парик. Потом принес макароны и немного мяса. Он дал мне кепку, за подкладку которой запрятал большие белокурые усы, а потом принес собственный плащ и четыре гульдена. Все это время он испуганно прислушивался и повторял: "Ешь!" Когда я поел, он только сказал: "Уходи, больше я тебя и знать не хочу". Я поблагодарил его и ушел. Я бродил всю ночь, так как не мог придумать, как быть, куда отправиться. Под утро я уснул на скамейке в одном сквере. Потом решил пойти в картинную галерею, где провел целый день, разглядывая картины. К тому времени, когда галерея закрылась, я очень устал и отправился в кафе, чтобы выпить пива. Выйдя из кафе, я уселся на ту же скамейку в сквере. Я хотел дождаться темноты, а потом выйти из города и сесть на поезд на какой-нибудь маленькой станции, но тут же задремал. Меня разбудил полицейский. В руках у него был мой парик. "Почему вы носите парик?" - спросил он. "Потому что я лыс", - ответил я. "Нет, - сказал он, вы не лысый, а бритый. Можно нащупать, как колются волосы". Он провел пальцем по моему темени. Я понял, что отпираться бесполезно, и рассмеялся. "Ах, так! - сказал он. - Вы пойдете со мной и объясните все; эти глаза и нос кажутся мне подозрительными". И я покорно пошел с ним в полицейский участок...
Гарц, по-видимому, сам увлекся рассказом. По богатой мимике его подвижного смуглого лица, по выражению серых глаз можно было подумать, что он вновь переживает давние события своей жизни.
Солнце припекало; Кристиан подобрала ноги и обхватила руками колени.
X
- Мне уже было все равно, чем это кончится. Я даже не придумал, что говорить. Полицейский провел меня по коридору в комнату, где стояли длинные скамьи, на стенах висели карты, а окна были забраны решетками. Мы сели и стали ждать. Он не спускал с меня глаз, и я уже ни на что не надеялся. Вскоре пришел инспектор. "Введите его", - приказал он. Помнится, я готов был убить его за то, что он распоряжается мною! Мы прошли в соседнюю комнату. Там висели большие часы, стоял письменный стол, а окно без решетки выходило во двор. На вешалке висели длинные полицейские шинели и фуражки. Инспектор велел мне снять кепку. Я снял ее вместе с париком и прочим. Он спросил меня, кто я такой, но я отказался отвечать. Тут послышались громкие голоса из комнаты, в которой мы только что были.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44