Карпюк бросается в Минский партархив, где хранились партизанские и партийные документы времен войны, и не находит ни одной бумажки по своему отряду. Исчез даже отчет, который Карпюк самолично писал после освобождения Белоруссии. Зато его "дело" в эти дни пополняется еще одной бумажкой, подписанной бывшим комбригом и другом Войцеховским. Оказывается, "никакого вклада в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками отряд имени Калиновского не внес и вообще он, командир бригады, командиром этого отряда гр. Карпюка не назначал".
Доведенный почти до отчаяния предательством недавних друзей и соратников, Карпюк на последние деньги покупает билет на поезд и едет в Ленинград. К его удивлению, Войцеховский принимает его по-прежнему тепло и на возмущенный вопрос приезжего отвечает обескураживающе просто: "А что я мог сделать, Алеша? Что они потребовали, то я и написал". Результатом этой поездки стала другая бумажка за подписью бывшего комбрига о том, что "товарищ Карпюк А. Н. с такого-то и по такое время являлся командиром отряда имени Калиновского и проявил себя с наилучшей стороны". С этой спасительной характеристикой Карпюк бросается в Гродненский горком, где первый секретарь А. Могильницкий невозмутимо ответствует: "А зачем нам эта бумажка? У нас имеется другая бумага от Войцеховского. Она нас больше устраивает".
Их устраивало лишь то, что было против их жертвы (что работало на дьявольский замысел подавления). Что давало возможность до конца растоптать человека во имя беспрекословного повиновения и бетонного единомыслия. (Во имя партийной дисциплины и чекистского правопорядка.)
Начался многолетний период в жизни писателя, состоявший из непрерывных, изнуряющих попыток прорвать заколдованный круг абсурда. Пока его дело путешествовало по апелляционным инстанциям, карательные органы терпеливо выжидали, плотоядно потирая руки. Утверждение исключения из партии должно было стать сигналом для нового процесса - уголовного. Уж тут для чекистов появлялась возможность отличиться, заработать ордена, звезды, новые квартиры. Как же - известный писатель, герой войны - и агент гестапо, разоблаченный усилиями чекистских органов. Некоторые из доброхотов советовали Карпюку плюнуть на справедливость, все признать и покаяться, умилостивив жаждущих его крови. Карпюк, однако, не торопился каяться, продолжал единоборство, хотя возможности его были ограничены. Аргументы, исполненные логики и элементарного смысла, не принимались в расчет. Свидетельские показания в пользу обвиняемого отвергались. В такой ситуации требовалось хотя бы элементарное чувство справедливости и сколько-нибудь беспристрастный подход к этой - от начала до конца сфальсифицированной постыдной истории.
Но где было в то время найтись такому подходу? Задавленный страхом, город молчал. Молчали ветераны. Молчали писатели. Ни один из обладавших властью чиновников не пожелал вступиться за человека. Таких не было в Белоруссии, не оказалось и в Москве. Зато такой человек отыскался в Польше, за свободу которой когда-то пролил свою кровь Карпюк.
В ту пору было очень непросто съездить за рубеж даже на несколько дней. Требовались всевозможные обоснования - приглашение, командировка Союза писателей, объективки и характеристики, справки о состояния здоровья. К нам ездить было проще, в некоторых случаях поездки иностранцев в Советский Союз даже поощрялись. Особенно если те приезжали с валютой. Не помню, где Карпюк познакомился с белостокским писателем и журналистом Омельяновичем, человеком общительным, дружески настроенным к белорусам. Несколько раз тот приезжал в Гродно - без определенных целей, просто для общения. Как мы вскоре поняли, КГБ был в курсе и вряд ли одобрял наши контакты, но каких-либо препятствий не чинил вплоть до начала истории с Карпюком. Потом препятствия начались. Однажды, как раз накануне приезда Омельяновича в Гродно, анонимный телефонный звонок предупредил, что встречаться с ним не следует. Помню, мы тогда с Карпюком решали: как быть? Чей это мог быть звонок? Что звонок из госбезопасности, не вызывало сомнений, но чьей? Нашей или польской? Так ничего и не решив, встретились с Олеком, пообедали в ресторане "Беларусь", и он уехал. Это происходило еще до злоключений Карпюка.
И вот теперь Карпюк через третье лицо передал Олеку свою просьбу о помощи, которую польский друг исполнил аккуратно и в срок. Он прислал полную копию злополучной ведомости с подписью Карпюка, которую раздобыл в архиве бывшего концлагеря Штутгоф. На титульной странице данного документа четко значилось, что это - ведомость на раздачу заключенным денежных переводов, поступивших от их родственников. Оказывается, в рейхе существовал порядок, согласно которому немцы принимали денежные переводы в адрес заключенных. Хотя, разумеется, вовсе не намеревались их выдавать, но с бухгалтерской пунктуальностью требовали за них расписаться. В числе прочих расписывался и Карпюк, тотчас забыв об этом факте, - его голова в то время была занята планом побега.
Эта пожелтевшая бухгалтерская страница неожиданно замедлила форс-можорный ход репрессивной истории: власти поняли, что не доглядели, произошел сбой. На некоторое время наступил тайм-аут, в течение которого Карпюк продолжал с обновленной энергией опровергать следующие пункты уничижительных обвинений.
Следующим был, впрочем, не менее важный пункт о сотрудничестве с гестапо начальника штаба отряда, которым командовал Карпюк. Тут уж я был почти в курсе. Во время наших совместных встреч с комбригом Войцеховским последний несколько раз заводил разговор об истории, которая в общем началась и развивалась под присмотром бригадного командования, в том числе с участием комиссара и особиста бригады.
1 2 3 4 5 6 7 8