Вода была чистая и холодная, это ее обнадежило, — надо было возвращаться за Федором…
Оставшись один, Федор со стоном вздохнул, теперь можно было не сдерживаться. Нога болела все больше, казалось, распухла до колена и выше, уже не мог шевельнуть пальцами. Так можно дождаться и гангрены, обеспокоила его внезапная мысль. Тогда и счастливое освобождение окажется не в радость, — горестно подумал он.
Голодная лошадь усердно щипала траву, все дальше отходя в кустарник. Опасаясь, что она уйдет, Федор подполз ближе и ухватил волочащийся по земле повод. Лошадь вырываться не стала, и Федор с поводом в руке лег рядом.
Он лежал на истоптанной копытами траве, свободной рукой отмахиваясь от взлютовавших к вечеру насекомых, и ждал Зину. Но Зина не шла, а в нем все пересохло от жажды, горело в груди. Наверно, можно было бы успокоиться, отойти от пережитого, осознать главное — все-таки они спаслись. Но радость спасения все больше омрачалась сознанием того, что произошло с Зиной. В их спасении чего-то он не учел, сделал не так, и все получилось скверно, по-видимому, неправильно. Хотя именно эта неправильность и спасла обоих. Но, избавившись от одной беды, они вплотную столкнулись с другой — он терял Зину.
Не до конца, однако, осознав случившееся, он приходил и к другой мысли: а стоит ли переживать, сомневаться, не лучше ли придушить в себе скверное чувство и окончательно увериться — им повезло. Наибольшим из возможных на войне везений — они обхитрили смерть. Какой ценой — это другое дело. Хотя в их случае вряд ли какая цена могла оказаться чрезмерной. Хотелось так думать. Но почему-то не думалось.
Не думалось, возможно, потому, что между ним и Зиной встало еще двое — полицай и Шкутенок. Полицай — это в общем понятно, но кто этот Шкутенок? Почему он застрелил напарника? Чтобы спасти их? В это не верилось. Да и как он объяснит в бригаде странную причину своего спасения? Кто поверит, что все здесь случайно и нет тайного умысла. Все случайное — подозрительно, особенно на войне. А главное — как теперь к нему отнесется Зина? Да и понадобится ли ему после всего, что свершилось, какое-то ее отношение? Чтобы начать все сначала или продолжить прежнее? То светлое и хорошее, что само собой произошло между ними и чистой радостью жило несколько последних месяцев? Наверно, прежнего не получится. Зина, пожалуй, станет другой, вряд ли сумеет переступить через женскую свою обиду. Женщина, что некогда была твоей и стала не твоей, снова твоей не будет. Он это знал по собственному мужскому опыту и мог бы вспомнить опыт других.
Он сам виноват. Случилось так, что перед лицом гибели пренебрег любовью. А она? Похоже, и она тоже. Послушалась его, пошла с полицаем. А могла и не пойти. Другое дело, чем бы кончилось ее непослушание. Скверно кончилось бы, это точно.
Он себя успокаивал, и вроде это ему удавалось. Сначала немного, потом все больше. Нечего колупаться в душе — пока не погибли, думал он. Придет Зина, будут пробираться дальше. Может, как-нибудь доберутся и до Кривулевского леса, где остался отряд. Только бы напиться воды. Жажда мучила его, казалось, не меньше, чем рана. В чем только принесет воды Зина?
А если она не придет вообще? Что-то слишком долго где-то блуждает. Или поблизости воды не оказалось? Или оставила его?.. Прошло подозрительно много времени, а Зина не возвращалась. Солнце низко склонилось над лесом, вокруг все ширились — сливались вечерние тени — от сосен, берез, темных кустов можжевельника. В зарослях сумерки казались гуще; от травы стало отдавать сыростью и прохладой. Становилось зябко. Федор все чаще вздрагивал, как от озноба, возможно, поднимался жар. Или это — от мокрой, не просохшей от пота гимнастерки?
А вдруг Зина приведет полицаев?
Эта нелепая мысль тем не менее почти испугала его, вынудила обеспокоиться в поисках выхода. Но что он мог предпринять? Было бы оружие — мог бы недаром умереть. А так… Возьмут, как щенка, за коршень и повесят на местечковой арке. До войны, в праздники там выставляли убранные цветами портреты вождей, а теперь будут вешать людей. (Удобные, однако, эти арки — на все годятся). Людей до войны не вешали — где-то тайком расстреливали или ссылали на Север. У него расстреляли брата-инженера. Наверно, по этой причине самого уволили из кадров и призвали только с началом войны. В особом отделе обо всем знают, сам рассказал. Попробуй не рассказать, что-нибудь скрыть, себе дороже обойдется, как говорил в отряде партизан-одессит. Поэтому приходится воевать—и за себя и за брата. Оплачивать неоплатный долг. Да и за семью тоже. А теперь еще и за Зину…
Скоро в кустах стало темнеть, надвигалась ночь. Зины все не было. В душе разрасталась тревога — что случилось? Или — она, или — ее? Может, полезла куда-то и ее поймали. Если отошла далеко….
А может, действительно не захотела вернуться?
Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Беспокойство все больше охватывало Федора — что делать? Но что он мог сделать? Лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала — тянула в кусты, к свежей траве. Не отпуская повод, он думал, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.
Взобраться на лошадь было трудно, и он долго примеривался, как это сделать. Словно в детстве, когда отводил отцовскую лошадь в ночное. Но тогда было про-
сто — подвести ее к изгороди, с которой легко вскочить на их Рыжика. Здесь не было ни изгороди, ни удобного дерева, ни подходящего пня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10