Делай то, что ты можешь.
Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Но тут все не имело смысла. Ничего.
Она повернулась — Шода — и двинулась в обратный путь по направлению к нам; а остальные женщины, на мгновение застыв, сомкнулись, следуя за ней и соразмеряя свои шаги с ее. Выражение их глаз было мягким и расслабленным, как у “каратеков”, готовых вступить в бой, или у олимпийцев на старте.. Взгляд их ни на чем не фокусировался, спокойно вбирая в себя окружающее, не глядя ни на что в отдельности, и видел все вокруг.
Я же видел только ее лицо.
Оно отличалось аристократическим изяществом — лучистые глаза, чуть расширенные скулы, четкий рисунок бровей, выписанных одной тонкой линией на коже цвета слоновой кости, подчеркнутой угольно-черными волосами; но это сухое описание не может передать ощущение от лица Шоды, каким оно в тот вечер предстало передо мной в храме, ибо оно было не просто лицом женщины — оно было ликом смерти, избравшей облик ослепительной красоты. И не стоит спрашивать, чью смерть она вещала — конечно же, мою.
Так просто?
Я понимаю, что вы имеете в виду, но когда не о чем спрашивать, не стоит задавать вопросов, не так ли?
Долго тебе не протянуть. Что ты собираешься делать?
Снова потянуло сквозняком, и на этот раз кожа моя покрылась доподлинными мурашками, ибо во всю мощь заработало левое полушарие, и ужас пронзил меня до костей, и это было правдой: я, конечно же, сошел с ума, явившись сюда, пусть даже я верил, что смогу унести ноги, как-то остаться в живых и ускорить выполнение задания.
О, эта проклятая чертова гордость — шансов у меня было столько же, сколько в аду.
И ты так просто позволишь сделать себя?
О, этого я не говорил, отнюдь нет. Когда наступит решающая минута, я буду драться, ребята, пока смерть меня не схватит, и так далее — нервы у меня будут как лед, я буду метаться в темноте, но долго всё это не протянется. Наконец мне ясно дали это понять.
Вокруг происходили какие-то другие действия, хотя не уверен, что могу точно воспроизвести их в памяти; кажется, они сняли с возвышения деревянный тяжелый гроб и поднесли его к изукрашенному жерлу печи, за которым его должно было поглотить пламя. Проходили и исчезали люди, и я услышал тонкие звуки каких-то струнных инструментов.
Теперь, пока есть время, попробуй уйти.
Я снова глянул наверх, но больше не увидел лиц за перилами галереи, даже когда, сосредоточившись, я сфокусировал взгляд, заметив легкое движение, и, наконец, я понял, что да, там все же были лица, которые наблюдали за мной. Ну, конечно же, они были здесь, они были повсюду.
“Команда телохранителей только прикрывает ее, — снова Чен, — но еще больше ее головорезов рассеяно вокруг.”
Повернувшись, я глянул в сторону высоких входных дверей: створки их были широко распахнуты, и в них то и дело возникали люди со цветами и горящими свечами в руках; некоторые из них плакали, покидая храм, и среди них был мальчик лет шести или семи — он что-то лепетал по-французски. Значит, женщина с ним — это вдова, покидающая церемонию до того, как на нее обрушится поток соболезнований.
Телохранители по обе стороны дверей стояли не шелохнувшись; всего их было не меньше дюжины, женщины в черных шелковых одеждах, которым для выполнения обязанностей куда больше подошли бы комбинезоны, но каждая из них вооружена клинком, скрытым под шелком траура.
Вот, значит, как.
Уноси йоги. И немедленно.
Не будь идиотом.
По спине текли струйки пота; я обонял этот едкий запах страха и ощутил знакомую горечь во рту, когда адреналин выплеснулся в поток крови.
На стенах заплясали отсветы языков пламени, когда под гробом заполыхал огонь. Провожающие стояли кругом; монахи, прикрывающиеся веерами, вознесли голоса, в которые вплеталась бесконечно грустная мелодия флейты.
Она не шевельнулась, Шода. Она была погружена в свой собственный мир, отрезанный от всего окружения своими спутницами, и ее невозмутимость гипнотизировала — невозмутимость рептилии, создания, которому подчинено все окружение.
Просто повернись и иди к дверям. Здесь они не смогут тебя остановить.
Да, здесь они не рискнут. Они дождутся, пока я не окажусь снаружи — им нужна темнота для своих дел.
Языки пламени вздымались все выше, бросая блики на окрашенные стены; они полыхали ярким пурпуром с зелеными отсветами. Все происходящее было пронизано глубокой красотой, как и должно было быть, и можно считать, что все это звучало зловещей прелюдией к предстоящей жизни; и вот что я хочу сказать — редко нам выпадает такая удача, нам, которые вечно кроются в тени: в поле мы — суетливые маленькие хорьки, и гибнем мы, корчась в пыли, слыша в последний момент жизни лишь тишину, наступающую, когда смолкает грохот пистолетных выстрелов, или же нас размазывают колеса тяжелого грузовика, или же нас бросают в безымянную могилу, где нам и предстоит истлеть, и так далее; я хочу сказать, что нам не доводится встречать смерть в столь торжественной обстановке — у стен храма, где горят свечи, звучат молитвы и где так величественно выглядит последнее пристанище — вот чем она занималась, и ты это понимаешь: только что она молилась за душу Доминика Эдуарда Лафарджа, а теперь она молится за тебя, взывая к господней милости; она всегда молится перед тем, как убить, разве ты не помнишь, что говорил Чен — я обливался потом, рот у меня пересох, ну и ладно, пора кончать, пора…
Шода шевельнулась. Резкое и неожиданное движение — что заставило напрячься все чувства. Повернувшись, она двинулась к выходу, и ее женщины, чуть раздавшись, тут же сомкнулись вокруг нее, двигаясь с подчеркнутым изяществом — хореография высшего класса, отточенность которой я отметил какой-то частью мозга, смутно осознававшего реальность того, что вот-вот должно произойти;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103