Нему Френкеля… Лори Тейлор. В смысле – Лариску Скворцову, умную и решительную, добрую и очень деловую москвичку, лауреата международного порнографического «Венуса». Обладательницу американского гражданства и американского паспорта. А также огромного запаса нерастраченной бабской нежности, не растоптанной и не стертой ежедневными профессиональными упражнениями… Ее обязательно допросят. Все видели, как она тогда увезла Лешку Самошникова из «Околицы».
Интересно, в Бонн, в наше посольство, сообщат? Чтобы этот говнюк, который запросил за возвращение домой десять тысяч, хоть поперхнулся бы!..
Да нет… Вряд ли. При чем тут наше посольство?
Не буду ничего писать. Любое слово, любая строчка из последнего письма самоубийцы могут невольно кому-нибудь напакостить. Не буду!
Пусть это выглядит, как «несчастный случай». Тогда никого не тронут. Может быть, так – для проформы – поспрашивают…
Как тогда в театре следователи нас всех опрашивали, когда тот паренек за кулисами повесился».
Который час? Лешка посмотрел на часы – дешевые, десятимарковые, купленные в «Вулворте», но очень похожие на дорогие: с секундной стрелкой, с календариком, со всякими прибамбасами для бедных турков и нищих советских туристов.
«09 авг.» – говорил календарик.
«11 часов 02 минуты» – сообщил циферблат.
«Господи! – подумал Лешка. – Неужели мне осталось жить всего лишь один час?.. Даже меньше».
Он выложил из карманов документы на кухонный столик, чьи-то визитные карточки, клочки бумажек с наспех записанными на ходу какими-то адресами и телефонами и единственную двадцатимарковую купюру.
Вздохнул и собрался было уже выйти из кухни, но остановился и вернулся к столу. Скомкал все визитные карточки, бумажки с телефонами и адресами, зашел в уборную, тщательно разорвал все на мелкие кусочки, ссыпал их в горшок и спустил воду.
Он подумал, что совершенно не нужно, чтобы потом, когда найдут его тело, по этим визиткам и адресам с телефонами ни в чем не повинных людей таскали бы на допросы. Или, еще чего хуже, на опознания…
При этой мысли Лешке неожиданно стало очень зябко, и он надел на себя легкую белую курточку. Подивился тому, что пытается унять озноб и согреться перед ЭТИМ, погасил повсюду свет, вышел на лестничную площадку и аккуратно запер квартиру.
Сел в лифт, спустился под козырек парадного подъезда и бросил ключи в свой же почтовый ящик. Падая, ключи не звякнули о металл. Они глухо стукнулись обо что-то мягкое, бумажное, да так и застряли на середине, не достигнув дна.
Лешка по привычке заглянул в три отверстия на передней стенке ящика и увидел там что-то похожее на письмо и рекламку вновь открытой пиццерии «с доставкой на дом».
Про рекламку он сообразил лишь потому, что вся урна, стоявшая рядом с почтовыми ящиками его подъезда, была забита уже выброшенными красивыми и веселыми желтыми рекламками этой пиццерии.
А вот что за письмо пришло ему – Лешке было наплевать.

* * *

К десяти часам вечера большие немецкие города уже спят.
Где-то еще что-то теплится – ночные клубы и клубики, редкие казино, бордели…
Какая-то суетня около «Хауптбанхофа» – Главного вокзала.
Но магазины уже закрыты, в кафе и ресторанчиках убирают испачканные скатерти со столов и тушат свечи…
На всех улицах и переулках дрыхнут автомобили, уткнувшись носами в попы друг другу…
В окнах домов почти нигде уже не видно света – спят мифически «правильные» и «праведные» немцы. Спят…
В одиннадцать исчезают запоздалые прохожие.
Без четверти двенадцать еще может промчаться по городу старый, вдрызг изъезженный «порше» с опущенными боковыми стеклами.
В этой в прошлом самой дорогой, а сейчас – копеечной машине будут сидеть гордые и глуповатые молодые турецкие люди, а из автомобильных динамиков во всю их многоваттную мощь в спящее немецкое небо будут нестись душераздирающие по занудливости очень восточные мелодии.
И старик «порше», и вопящие в ночи турецкие гордецы, и разрушительные звуки, взрывающие сны добропорядочных немцев, – это не разгульное, бьющее через край веселье, а всего лишь унылая и хамская демонстрация восточного презрения к приютившей их западной стране…
И еще: если через какой-нибудь немецкий город будет протекать хоть какая-нибудь речка, а через речку ляжет несколько мостов, соединяющих половинки города, один из них тщеславные жители этого города обязательно назовут «Кайзер-брюкке». Что будет означать – «Королевский мост».
Ну, точно так же, как в Советском Союзе не было городка без улицы Ленина или большого города – без Ленинского проспекта…
Вот именно посередине такого Кайзер-брюкке по-русски поздним вечером, а по немецким понятиям – глубокой ночью, без четверти двенадцать, девятого августа стоял очень-очень одинокий Леша Самошников, еще совсем недавно молодой, талантливый драматический актер, на которого когда-то, говорят, сам Товстоногов глаз положил, а Равенских специально заезжал в Псков – посмотреть, как Алексей Самошников играет горьковского Ваську Пепла.
А вокруг Лешки стояли: его мама Фирочка Самошникова, папа Сергей Алексеевич, бабушка Любовь Абрамовна, младший братишка Толик-Натанчик, почему-то в наручниках и ножных кандалах, мертвый дедушка Натан Моисеевич при всех своих орденах и медалях и покойный дядя Ваня Лепехин…
Ах, как они, и живые и мертвые, плакали, как умоляли Лешку не делать ЭТОГО, как упрашивали подождать хоть немного, в надежде на…
…вот только на что они с Лешкой могли бы надеяться – никто из них не знал.
Лешка горько плакал вместе с ними, отчетливо понимая, что все это наваждение всего лишь его предсмертный бред – что-то вроде прощальной картины последнего акта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89