Неужели он знал, неужели какое-то чувство подсказывало ему, что его жизнь оборвется в мае, в то время, которое он любил больше всего? И вот, его спокойствие разом исчезло, и каждый нерв напрягся в страшном предчувствии.
Какой толк говорить с небесами? Небо не испытывает к нему жалости, только земля, земля Англии: Рихолл со своими прекрасными лесами и полями, спокойной рекой и лугами, со свежей травой. Если бы только он мог поехать домой, хотя бы еще один раз, если бы он мог увидеть свой дом, поужинать в своем зале, с Борсом, лежащим у камина, заснуть в своей комнате с закрытыми ставнями, увидеть фамильные вещи, почувствовать запахи из кухни, послушать мессу в маленькой церкви. Ничего этого у него не осталось, только белая медвежья шкура. Он завернулся в нее. Под ней он был зачат, и теперь она покрывает его и его последнюю ночь на земле, и он зарылся в шкуру лицом – в единственную фамильную вещь, которая ему осталась.
О предательстве, об измене, об иронии всего случившегося он не мог долго думать. Чтобы ни привело его к такому концу, теперь это только слегка его уязвляло. Когда-то он все время был погружен в молитву, но теперь, какой смысл от всех молитв последних месяцев, если Бог не слышит его, и он осознает непостижимую глубину духовного мрака.
– Боже! Боже! Помоги мне! – Он отбросил шкуру и упал на колени.
Но избавление от муки ему принесли не слова, обращенные к Богу, а воспоминание об иконе в Рихоллской церкви, изображающей страдание Господне в Гефсиманском саду. Каким-то образом ночью душевная боль уступила место сну, от которого он очнулся на рассвете, почувствовав, что рядом с ним стоит архиепископ в епитрахили, с четками в руках. Солнечные блики, загораясь на копьях и шлемах во дворе, попадали в узкое оконце и, упав на пол, становились кроваво-красными. Он преклонил колена, молитвенно сложив руки, и внезапный свет, Божественный свет осветил все, все зажег своей Любовью, и Бог принял его, наконец, в свои Руки, которые он уже отчаялся найти ночью. И все страшное горе этих темных часов исчезло, как-будто его никогда и не было.
Ричард де Руль, лежавший в полусне, был поднят ранним утром страшным стуком в дверь; он выглянул в окошко на узкую улочку.
Проснулась Ателаис:
– Что это? О, что это?
А стук становился все громче.
– Это Хакон, – сказал Ричард. И ледяной холод сжал его сердце. – Он выглядит странно.
Он накинул тунику и быстро вышел из комнаты. Слуга уже открыл дверь, и Хакон ворвался, весь в слезах.

– Все кончено, – кричал он. – Они сделали это. Я бежал всю дорогу на гору. Я видел.
Он, шатаясь, вошел в дом и прислонился к двери, обессиленный.
– Боже! – проговорил Ричард. – О, Боже! – Он подошел к Хакону, поддержал его и посадил за стол. Вошла Ателаис, она пыталась налить воды, но дрожала так, что вода расплескивалась.
Он выпил, стуча зубами о край стакана, и Ричард хрипло спросил:
– Как это могло быть? Мы ничего не знали.
– Архиепископ приходил прошлой ночью, я думал, король послал его с помилованием, – в голосе дрожали слезы. – Я побежал, чтобы найти Оти, мы обычно собирались по воскресеньям, – он остановился, закрыв рот рукой. – О, Боже!
– Говори! – закричал Ричард. – Ради любви Божией, говори.
– Пришли в крепость, дверь была открыта, и я подумал… я подумал, что они его отпустили.
Ателаис зарыдала, и Ричард обнял ее. Хакон говорил, дрожа, как в лихорадке:
– Они… они сказали, что его повели на Винтонский холм, над городом, и мы всю дорогу бежали. Я думал, что мы ничего не застанем, но он был там, весь в молитве. Мы хотели его освободить, но там было столько солдат.
Если бы только мы попытались раньше, подумал Ричард с раскаянием. Но вслух только сказал:
– И он, как он?
Слезы снова потекли по лицу Хакона:
– Он смотрел. Я не могу сказать вам, как, но я этого никогда не забуду. Он стоял и смотрел вокруг – на холмы и леса и… – он остановился, пытаясь найти слова, чтобы выразить то, что он видел. – Там было несколько бедняков, несколько человек, рано вышедших по делу, и он отдал им свои одежды. А потом он увидел нас и улыбнулся так, как будто мы все дома и собираемся на охоту. Он просил нас прочесть вместе с ним последнюю молитву, и я старался, но я не мог сказать «Пусть будет сделано». Я закрыл глаза и потом, перед тем, как все кончилось, услышал звук, с которым топор рассекает воздух. – Хакон опустил голову и зарыдал. Ателаис спрятала лицо на плече Ричарда, и он привлек ее к себе, одной рукой поддерживая Хакона. Не было слез, чтобы облегчить его собственное горе. Он чувствовал, что что-то уже кончилось, что-то поверглось в прах, куда должны будут вернуться все люди, но появилось новое страшное чувство – стыд от того, что Вильгельм, его господин, мог сделать такое. И событие на Винтонском холме, о котором рассказал Хакон, вырвало из его сердца любовь, которая для него была превыше всего. Наконец, Хакон успокоился. Он поднял голову и сказал:
– Странная вещь потом произошла. Я, все мы, слышали, как ему были сказаны последние слова молитвы – после всего.
– Пресвятая Матерь! – Ричард перекрестился. – Ты уверен?
И когда Хакон кивнул, он прибавил:
– Значит, Бог, безусловно, с ним.
– Все были потрясены, – сказал Хакон, – это все слышали, и все бросились на холм, множество людей, чтобы молиться о его душе.
Ричард не мог говорить сначала, но потом промолвил:
– Мы тоже пойдем, – а так как он был человек практичный, то сразу подумал о том, что он должен сделать теперь для своего погибшего друга. Забота о людях Вальтеофа казалась ему самым важным делом. – Где остальные?
– На холме. Торкеля сначала не было, а когда он прибежал, то было уже поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107