Она любила его не за телесную силу, он почему-то знал это. Он же считал, что берет, не обязуясь ничем. Амата рассказывала о солдатах, которые с помощью верных товарищей надевали диадему империи. Это было правдой, она называла имена.
— Они тоже желали невозможного, — шептала Амата. — Твои леса, мой Амат, мой милете, холод твоих долгих ночей очищают души людей. Что бы ни случилось, ты будешь светел, мой солнечный луч… — И Любимая предсказывала Индульфу величие небывалых свершений, а он, усталый, дремал под сказку женской любви.
Индульф узнал, что Амата родилась в Палестине, в Самарии, но это тайна, ибо в Палатии ненавидят самарян. Ромеи убивали самарян, прогнали их из родных мест.
— Но тогда самаряне должны ненавидеть ромеев, — возражал Индульф.
— Ты еще не умеешь понять, — отвечала Амата так нежно, что Индульф соглашался ждать.

В середине трапезной было устроено возвышение для начальников или почетных гостей. Лучшего места для спокойного разговора не нашлось бы во дворцах Палатия, где некоторые стены имели уши, устроенные по опыту сиракузского тирана Дионисия Древнего. Незаметные снаружи щели принимали звуки голосов и, усиливая, передавали в каморки, где писцы отмечали услышанное. Тайное делается явным, как гласило священное предание христиан. Ловкие люди уверяли базилевса в своей преданности через записи подслушивающих. Поистине бывают времена, когда трудно чему-либо верить.
В такое трудное время Рикила Павел предпочел бы беседу на берегу моря, в поле, после чего можно было бы отрицать не только содержание речей, но и самую встречу. Однако и здесь ничто не могло дойти до чужих ушей. В трапезной находились Индульф и еще несколько славян, но комес не считал это опасным. Славяне почти не знают языка ромеев и не будут прислушиваться к его речам. Рикила свистнул и поднял палец. Один из рабов-прислужников схолы принес глиняную амфору с отпечатком рыбьехвостой женщины на смоле, залившей горлышко, два кубка-ритона в форме головы фавна, медное блюдо сушеного винограда, смокв и слив. Рикила обушком кинжала отбил горлышко, налил в ритоны густое вино. Филемут жадно выпил, сплюнул, засунул в рот горсть винограда. По рыжей бороде стекали капли вина, герул хрустел сухими зернышками, его лицо стало еще более похоже на кабанью морду. Невнятно выталкивая слова из полного рта, Филемут говорил:
— У нас, у него только Палатий. Город не наш. Город, город, очень, очень, очень большой… Говори, ромей! Молчишь? Твой город очень злой…
Отпив вина, Рикила долил Филемуту и ответил нравоучительным тоном:
— Кто держит Палатий, держит и город. Кто держит город, удержит империю.
Ромей думал о неизгладимом впечатлении, которое Византия производила на варваров. Мириады людей, более многочисленных, чем хотя бы все герулы, мириады зданий на берегах пролива. Такое впечатление подобно ране или ожогу: рубец остается навечно и тянет кожу, как шрам на лице.
Комес глянул на Индульфа. О чем он задумался, боится ли он? Наверное, нет. Славяне храбры, а этот — вдвойне, ибо он не знает, что такое мятеж и смена базилевсов, грозящая империи.
Индульф не думал о судьбах базилевсов. Маленькая женщина-ящерица, совсем не похожая на Амату, вызвала навязчивые воспоминания. Любимая принадлежала самой базилиссе. Раба или наемница? Он не знал даже этого. Он хотел спросить, но свидания внезапно прекратились. Дни шли. От гордости он решил забыть Амату. Забыть? Какая-то женщина с закрытым лицом, проходя мимо него, шепнула:
— Твоей Аматы нет более. Молись за нее.
Когда он опомнился, было уже поздно гнаться за вестницей смерти. Молиться! Нет, убить! Но кого? Забывшись, Индульф ударил кулаком по столу. Филемут предложил славянину кубок вина:
— Подожди! Выпей, скоро будем рубить.
Герул, несмотря на кажущуюся уверенность, не так уж был убежден в неизбежности боя. Конечно, спор между городом и Палатием решит сила. Но за кем она? Базилевсы еще не имели мучеников во имя свое. Герул успел сделаться ромеем настолько, чтобы понимать — лишь глупец-неудачник тщится поддерживать падающего владыку. Мятеж длится, Юстиниан колеблется. Он слаб? Утро кончается, приказов нет. Чего ждут?
Еще ночью, вскоре после высадки в палатийском порту, Филемут узнал, что екскубиторы — дворцовая гвардия — заперлись в военных домах, решив выждать событий. Эти дорожат своей шкурой, им живется неплохо, в екскубиторах так выгодно служить, что многие золотом покупали зачисление.
— Привет храбрым, удача верным, и да сохранит нас всех святая троица! — с этими словами на возвышение взобрался Мунд, временный комес готов. Никто не заметил, как он появился в трапезной.
Ливиец по месту рождения, сын колониста-вандала и мавританки, Мунд, что по-латыни значит «мир», «вселенная», начал служить империи лет двадцать тому назад. Ныне удачливый полководец, ценимый Юстинианом за солдатскую бесхитростность, достиг звания магистра-милитум, одного из высших в военной иерархии. По воле беспорядков ему случайно выпало командование малым для него отрядом готов. И Филемут и Рикила Павел были подчинены Мунду.
— А! Божественный велик! — восклицал Мунд. — Он щедр к воинам! Сейчас, при мне, он подписал эдикт о тебе, Филемут. Да, да! Отныне ты, и со всем потомством, есть оно или будет, патрикий империи! Пьем за здоровье Единственного!
Наивысшее звание! Величайшая щедрость базилевса! Филемут захохотал от радости, его сомнений как не бывало. Рикила Павел до кровомщения возненавидел варвара. Злая Судьба! В такие дни ему, Рикиле, ромею, выпало командовать лишь малочисленным отрядом.
— Приказано! — говорил Мунд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157