Это был арестант Шалва Тухарели. Он жив поныне, живет в деревне, работает завучем средней школы. Та часть моих записей, которая повествует о/внутренних, неизвестных следствию отношениях, построена/ по рассказам Шалвы Тухарели.
Прием провианта длился не более пятнадцати минут, и сам Шалва Тухарели проводил последний мешок. Солдаты подмели подоконник веником, протерли мокрой, потом сухой тряпкой, и в окне возник полковник Кубасаридзе.
– Здравствуйте, арестант! – гаркнул полковник. Никто не ответил на его приветствие,
Кубасаридзе оглянулся через плечо, и по обе стороны от него выросло по офицеру чином ниже.
– Арестанты!– произнес полковник вкрадчиво. – Я не понимаю, чем вы взволнованы, к чему эта кутерьма? Ни звука в ответ.
– Вот, например, вы!.. Пожалуйте вперед, выходите, выходите,– пригласил кого-то из шоблы один из офицеров. Видно, к тому, кого он позвал, впервые в жизни обратились на «вы», да еще столь учтиво, и бедняга, механически повинуясь, сделал два шага вперед.
– Вот и прекрасно,– заговорил полковник. – Ваша фамилия, молодой человек?
Молодой человек опустил голову, и трудно было предположить, что полковник когда-нибудь услышит его фамилию.
– Не бойся, сынок, скажи, как тебя зовут. Вот я, например... меня зовут Станислав Кайхосрович Кубасаридзе, а тебя? Шобла стоял истуканом. Толпа безмолвно внимала тишине.
– Скажи,– заворковал полковник,– я же назвался, назовись и ты.
Опять долгая пауза, и наконец из чрева толпы, будто из могилы, послышалось:
– Ва, ишь ты какой! Сдалась ему твоя фамилия, тоже мне подарок, сейчас домой отнесет! Ну, узнал он твою фамилию, а на что она ему?! Вот коли ты его фамилию вызнаешь... так ему несдобровать. Он и молчит. Фамилию ему назови! Ишь какой резвый!
Полковник, видно, не привык к столь дерзкому обращению и растерялся.
– Ладно, ладно,– подал голос второй офицер,– не нужно фамилии. Скажи господину полковнику, чем ты недоволен, чем тебя обидели, кто обидел, как это было...
– А вот как было... – неожиданно громко и сердито заговорил арестант,– целый месяц письма домой шлю, чтоб жрать принесли. И не несут... Жду, а нету!
Офицеры переглянулись, полковник собрался было что-то сказать... Но автор недошедших писем не дал ему говорить.
– Не опускают писем, на почту не несут. Тюрьма не опускает!
– А-а! – понял полковник.– Мы это выясним, непременно выясним и виновных накажем. Ступай напиши письмо, я сам брошу его в почтовый ящик. Ступай, сынок, пиши!
– Бачиев я, Фридон Николаевич! – хотя и запоздало, но гордо и внятно представился шобла полковнику и побежал писать письмо.
Пока один из офицеров выводил в записной книжке «Бачиев Фридон Николаевич», полковник снова обратился к толпе:
– Ну, у кого еще что? Слушаю.
– Мясо крадут! – крикнул кто-то.
– Не крадут, а ходят на кухню и жрут!
– Ва, а что это, не кража разве?
– Кража, кража!
– Соль, масло постное – все тащат!
– Тащат, тащат!
Полковник едва втиснулся в эту разноголосицу:
– Кто крадет, господа, откуда и куда уносят?.. Будем говорить по очереди, пусть начнет один!
Поднялся страшный галдеж, потому что каждый вообразил, что, раз говорить по очереди, начинать надо ему.
Офицер едва успевал записывать: мясо, соль, постное масло, чьи-то фамилии, и когда общество несколько успокоилось, снова заговорил полковник:
– Даю вам честное слово дворянина, все это я выясню и виновных строго накажу. Строжайше!.. Что вас беспокоит, какие у вас еще жалобы?
Толпа поняла, что лучше говорить по очереди, но не могла взять в толк, что говорит с представителем власти о житейских мелочах, тогда как бунт имел совсем другую основу и цели. Полковник тоже не спешил, он выжидал, когда дело дойдет и до этой подлинной сути.
– Параши старые, пусть заменят!
Полковник записал, пообещав немедленно уладить и это, и тут уже кто-то потребовал:
– Пусть откроют камеры, как было раньше!
– Ва-а-а! Действительно! Э-э-э!
Народ снова загомонил. Будто теперь вспомнили, что о главном-то позабыли.
Полковнику пришлось довольно долго ждать, пока шум улегся, и как ни в чем не бывало он объявил:
– Власти не знали, что камеры заперли. Это самовольный поступок начальника тюрьмы. Мы его обязательно накажем. Сейчас они открыты?.. Пусть остаются открытыми, запереть их снова никто не посмеет... Только ночью они будут запираться, как запирались, до шести утра. Ну, извольте, что еще у вас?!
В толпе громко проговорили: «Ночью запрут, а утром не откроют». Но полковник предпочел не расслышать, благо на помощь ему подоспел Галамбо:
– В баню не пускают, в баню!
– Нет, ты только послушай,– раздалось в толпе. – Это тебя-то, Галамбо, в баню, да?
Впоследствии я узнал, что жалобщик Галамбо месяцами не умывался, а заманить его в баню было просто невозможно. Однако полковник велел записать и эту, жалобу и произнес тронную речь:
– ...Подданные нашего обожаемого царя-императора любят время от времени учинять беспорядки, волнения, смуту и всякий там переполох, но его величество считают это явление выражением их возвышенного/духа. И совершенно справедливо считают. Представьте, ведь и со скотиной бывает: упрется и ни с места. Здесь битьем/ничего не возьмешь, выждать нужно! Пройдет немного времени, надоест артачиться, двинется, потащит телегу, и все пойдет хорошо, по-старому! Тем более вы, господа! Вот вы заперты в этом отвратительном казеином доме... Конечно, вам надоело однообразие, и душу вашу обуял бунт. Волнуйтесь, кричите, бунтуйте, я вам разрешаю все. Мы потерпим, подождем, и, рано или поздно, все вернется в старое русло! Полковник достал большой носовой платок и махнул им в стопину баррикады, подпиравшей ворота.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71