Может быть, оттого, что именно в эти дни - ровно год тому назад - я был в Крыму, мне легко писать эту теплую и хорошую повесть.
Но никто не знает, как мне жаль Альку. Как мне до боли жаль, что он в конце книги погибнет. И я ничего не могу изменить..."
"...Неожиданно, но совершенно ясно понял, что повесть моя должна называться не "Мальчиш-Кибальчиш", а "Военная тайна". Мальчиш - остается мальчишем - но упор надо делать не на него, а на "Военную тайну", - которая вовсе не тайна".
"К своему глубокому огорчению, перечитав впервые все то, что мною уже написано, я совершенно неожиданно увидел, что повесть "Военная тайна" никуда не годится. И надо переделывать все с самого начала".
Выступая на первом съезде советских писателей, Алексей Толстой произнес фразу:
"Язык готовых выражений, штампов, какими пользуются не творческие писатели, тем и плох, что в нем утрачено ощущение движения, жеста, образа".
Странное это словосочетание "не творческие писатели" он обронил легко, без нажима, упомянул, как понятие реально существующее и потому естественное. Зал даже не успел отреагировать. Лишь кто-то закашлялся.
Если же говорить о писателях как о таковых, то для них как раз очень характерны те чувства, которые то и дело прорываются в записях Аркадия Гайдара, посвященных "Военной тайне": "неожиданно понял...", "совершенно неожиданно увидел", "мне до боли жаль... и я ничего не могу изменить..."
Родился под пером писателя человек, и вдруг он сам порой неожиданно для автора начинает совершать какие-то поступки, сам определяет свою судьбу.
Характерны и жестокие сомнения, которые набегают я отступают, как приливы и отливы.
"Насчет "Военной тайны" - это все паника. И откуда это я выдумал, что повесть "никуда не годится" - хорошая повесть".
В дальневосточных дневниках Аркадия Гайдара слышатся удары сердца, то учащенные, то спокойные, когда, занимаясь писательским делом, он все завязывал в один узел, все перечувствовал заново и писал совсем о другом.
Это - в большом и в малом.
В дневнике: "За последние дни в Хабаровске спокойнее. Немного улеглись толки о возможности войны. А все-таки тревожно... С Японией - напряженно но то ли привыкли - никто не ахает".
В повести "Военная тайна": "В ту светлую осень крепко пахло грозами, войнами и цементом новостроек... Газет не хватало. Пропуская привычные сводки и цифры, отчеты, внимательно вчитывались в те строки, где говорилось о тяжелых военных тучах, о раскатах орудийных взрывов, которые слышались все яснее и яснее у одной из далеких-далеких границ".
В дневнике: "На днях умер один из лучших и храбрейших командиров Красной Армии комкор Ст. Вострецов".
Появилась на страницах "Военной тайны" пионерка Катюша Вострецова...
Снова перечитав повесть, думаю, что все-таки напрасно Аркадий Гайдар согласился напечатать "Сказку о Мальчише-Кибальчише" отдельно, еще задолго до того, как была закончена "Военная тайна".
В повесть сказка входит органично. Она - ее песня. Ее балладный стиль подготовлен всем, что сказано раньше, и бросает свой отсвет на все, что случилось позднее.
...Нынешней осенью я вновь поднялся на скалу над Артеком. Лежавший под ногами пионерский лагерь был тих и безлюден. Летние смены закончились, ребята из первой зимней еще не приехали. Трава пожелтела, приникла к каменистой земле. Ветер, который внизу едва рябил море, здесь на вершине дул резко, порывисто.
Тревожно и печально было мне стоять на том самом месте, где слепящим солнечным днем полсотни с лишним лет назад любовались мы с отцом морем, такие дружные и веселые. На этой скале, как сказано в "Военной тайне", вырвали остатками динамита крепкую Алькину могилу.
Многоэтажные здания теснились под Аю-Дагом. Бетонная горизонталь новой главной костровой площадки придавила холм. Поблескивали стеклянные здания огромного плавательного бассейна. Но по-прежнему пил воду из Моря Аю-Даг, и можно было различить убегавшие к берегу извилистые тропинки. Артек был рядом и далеко - вот так, наверное, видел Аркадий Гайдар его из Хабаровска, когда писал "Военную тайну".
Справа над поляной чуть покачивали вершинами гибкие кипарисы. Наверное, на этой поляне фантазер Владик говорил приятелям, что хорошо бы взобраться на самую высокую гору, чтобы вовремя предупредить о нападении врага.
"- Я бы стоял с винтовкой, ты бы смотрел в подзорную трубу, а Толька сидел бы возле радиопередатчика. И чуть что - нажал ключ, и сразу искры, искры... Тревога!.. тревога!.. Вставайте, товарищи!.. Тогда разом повсюду загудят гудки - паровозы, пароходы, сверкнут прожектора. Летчики - к самолетам. Кавалеристы - к коням. Пехотинцы - в поход... Спокойней, товарищи! Нам не страшно!"
Страницы повести, детские полустершиеся воспоминания, старые тропинки, и то, что было прожито и пережито после, - все это странно переплеталось в единое целое.
Со скалы виден белый нарядный дом. Теперь в нем методическая библиотека лагеря, музей, зал для совещаний. А когда-то был дом отдыха ВЦИК, и на пионерский костер - это в повести - пришли шефы Артека, старые большевики, а среди них друг отца Альки в гражданскую - комиссар дивизии, чернобородый Гитаевич.
Прежняя костровая площадка - это в жизни - со скалы не просматривается. Зато с вершины десятилетий можно было увидеть судьбу героев повести. И самых старших и самых маленьких. Всех, кто присутствовал на том пионерском костре.
"Гром барабанов и гул музыки... Это проходили лагерные военизированные отряды пионеров. Сначала с лучшими стрелками впереди прошла пехота. Шаг в шаг, точно не касаясь земли, прошли матросы-ворошиловцы. За ними девочки-санитарки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17