— Я не знал.
— Ты совсем не постарел. Так же пил, волочился за бабами, жил на всю катушку…
— Только пил. И то…
— Брось. Конечно, начнешь снова. Дело в том, что мне кто-то нужен. Вот оно что, и я не могу больше держать Эмми на привязи. Ты знаешь? Ладно. Не знаешь.
— Не совсем.
— Тогда мне и пришла эта замечательная идея. Я вцепилась в Томаса и выдавила из него твой адрес до востребования. Я решила вернуть Уилфа домой, если это в принципе возможно. Он понятия не имеет, как заботиться о других, но чересчур слаб, чтобы сбежать. Это шантаж, если хочешь.
— С этого места мы можем двигаться только назад. Более или менее. Скорее менее.
— Именно так.
Мы замолчали. Слышно было только пение птиц в саду да тихое ржание в дальнем конце конюшни. Элизабет заговорила своим естественным, для посторонних, тоном, нормальным до абсурда:
— Почему бы тебе не сесть?
— Да. Конечно. Если можно.
И вот мы сидим, опустив ноги на теплый пол, по разные стороны пустого камина.
— Извини, Уилф, я не хотела, чтобы это было… Не знаю, что я хотела.
— Когда тебе станет лучше…
— Как ты говоришь, ха и так далее. Уилфрид Баркли, великий специалист.
— Должно же быть что-то…
— В гостевой комнате есть все, что тебе нужно. И ванная там. Я пользуюсь задней ванной, все мои вещи там. Миссис Уилсон будет готовить. Или можешь обедать где-нибудь. Во всех пабах теперь кормят прилично. Я готовить не могу.
— Надо тебя подкормить.
— Я не ем.
— Ты должна.
— Ты что, ничего не знаешь? Ничего не видел?
— Война…
— Господи, какая несправедливость… Ты пьянствовал, бегал по бабам, врал, хвастался, выставлял себя… я тащила тебя пьяного в кровать, укладывала, укрывала… и получила рак, будто это я пропила всю свою жизнь!
Тут нечего было сказать. В комнату вползли сумеречные тени. На меня смотрел расплывающийся бурый череп с черными глазницами.
— Ты всегда хорошо молчал, правда, Уилф?
— Просто ты не давала мне возможности раскрыть рот.
— Замечательно! Восстанавливает мою уверенность в том, что ты мерзавец. Ладно. Скоро некому будет тебя перебивать. Ты доволен?
Я ничего не говорил, ничего не делал. Как часто бывает, сказать правду было невозможно: я действительно был доволен — с того дня, когда прекратился бред. И этого ничто не могло изменить, даже несчастье Лиз. Сказать правду было стыдно, и слишком уж было поздно учиться сопереживать или искать другую собаку.
Молчание слишком затянулось. Я нарушил его:
— Я остаюсь, вот и все.
— Ты, наверно, ударился в религию. Навещать болящих. Не можешь не навестить, как же иначе? А то что скажут биографы? Умирающая женщина, которая родила тебе ребенка. Тебе надо покрутиться при этом, Уилф, и проникнуться. Кусок жизни. Писателю без этого не обойтись.
— Ладно.
— Роберт Фаркуарсон из «Биде ньюс» знает. И Рик Таккер тоже.
— Гав-гав.
— Именно это он произносил в последний свой приезд. Я решила, это какой-то модный прикол, но я в последнее время не очень au fait40, даже телевизор не смотрю.
Она потянулась за сигаретой в пачке на столике, закурила и тут же зашлась кашлем. Лиз выбросила сигарету в камин, но, перестав кашлять, сразу же схватила другую.
— Ты по-прежнему не куришь, Уилф? Вот мужчины! Даже Хэмф боялся этой, этой…
— Болезни. Хворости.
— …этого рака.
— Послушай, Лиззи, я попробую объяснить. Все это свалилось мне как снег на голову. Но я хочу помочь. Я не привык помогать.
— Еще бы! Господи! Ты что, посвящен в Таинство? Тебя загипнотизировали? Так вернись в прежнее состояние.
— Ты копила все это. Валяй. Избавься от всей этой мерзости. Когда выговоришься, я попробую сказать…
— …и у тебя получится. Что в тебе хорошо, Уилфрид Баркли, так это то, что, когда ты открываешь рот, выходит нечто не шибко умное, не шибко глубокое, зато безупречное по стилю…
— Ты будешь слушать или нет? Если нет, скажи. Я заткнусь.
Она закашлялась, затем швырнула вторую сигарету в камин.
— Ладно.
И я рассказал ей, вернее, попытался рассказать. Рассказал все — от ночи, когда проснулся пьяным, но не пьяным, и до того момента, когда наконец понял, что значит быть счастливым. Постарался объяснить суть бреда, который превратил все остальное в подобие миража. Чем больше я старался описать неописуемое, тем нелепее это звучало.
— …понимаешь, это перевернуло меня. Я кричал и хватался за время, будто мог остановить весь процесс; но бред перевернул меня всего, и я понял, что путь, которым я иду к смерти, — это тривиальный путь, путь для всех, что это путь здоровый, верный, соответствующий… Эй, в чем дело?
Я обнаружил, что стою над ней. Мне казалось, что у нее приступ, но она просто смеялась.
— Ты редкостный негодяй! Ты клоун! Ты, ты…
— Послушай, Лиз…
— Ты говоришь о счастье, когда тебе еще далеко до смерти…
— Я не то имел в виду! Я пытаюсь объяснить тебе, что все в порядке!
Смех теперь смешивался с кашлем.
— Ты себе выдумал какую-то религию…
Я закричал:
— Я обнаружил, что я — частица Вселенной, вот и все!
Смех приобрел какой-то жуткий оттенок.
— Ты не частица, мерзавец! Ты и есть Вселенная — для себя! А вот я…
Она разрыдалась.
Тут явился здешний врач. Наверное, она ожидала его прихода, не знаю. Генри был тактичен до невозможности. Меня он приветствовал — видимо, слухи уже разнеслись — так, будто я вернулся с уик-энда в Лондоне, а не отсутствовал много лет. С Лиз он заговорил, словно бы не замечая ее бешенства и слез на впалых щеках. Он прямо лучился каким-то весельем, словно, несмотря на все доказательства, которые можно было представить суду, несмотря на страдания, мрак и смерть, все происходящее было игрой и что в какой-то момент мы все прекратим разыгрывать трагикомедию и вернемся к обычному существованию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57