Но он не понимал, отчего ему страшно. Между тем природа этого страха была простой – в музыке Чайковского звучало само бессмертие народа, против которого Окаемов боролся, считая себя в этой борьбе большой и грозной силой, а музыка говорила ему о его ничтожестве и бессилии, но как раз этого он и не понимал.
В антрактах билетерша встречала Окаемова у дверей ложи неизменным вопросом:
– Ну что скажете?
– Здорово, здорово!.. – сердито отвечал он и торопился поскорей отделаться от восторженной старушки.
Окаемов давно мог уйти из театра, но решил, что это будет неосторожно – попробуй потом объясни косому Коле Боркову, почему он не досмотрел прекрасный спектакль.
Когда опера кончилась, Окаемов вышел из театра и остановился возле колонны, наблюдая разъезд публики. Страх продолжался и здесь – будто все эти выходящие из театра люди уносили с собой то, что страшило Окаемова там, в зрительном зале. Окаемов вглядывался в лица проходивших мимо него людей. Это были самые разные лица – веселые и задумчивые, молодые и старые, но во всех лицах было что-то общее – неуловимое и снова пугающее.
Но вот Окаемов увидел мрачное лицо молодого мужчины, выходящего из театра под руку с красивой женщиной. Этот человек шел, опустив голову, будто он больше всего на свете боялся оступиться.
Окаемов провожал взглядом эту пару, пока она не скрылась за углом театра… Разве могло прийти в голову Окаемову, что этот мужчина с мрачным лицом – тот самый человек, который думает о нем – Окаемове – днем и ночью, который думал о нем и в ту минуту, когда выходил из театра.
Да, это был Потапов…

4

Совершенно неожиданно в театре на пятницу назначив ли производственное совещание технического персонала.
– Тебе надо быть обязательно, – предупредил Окаемова Коля Борков.
И в том, как он это сказал, Окаемов почувствовал недоброе.
– А если не приду – расстрел? – невесело улыбнулся он.
– Зачем – расстрел? А быть надо – и всё тут. – Коля Борков метнул на Окаемова косым глазом и отошел.
«Черт бы вас утопил вместе с вашими совещаниями!» – злобно подумал Окаемов. Это совещание могло нарушить продуманный им на этот день план действий.
На совещании речь шла об уменьшении расходов на постановочные работы. Старик плотник на чем свет стоит ругал двух молодых рабочих, которые не берегут «брусок и пилят его напропалую». Заведующий постановочной частью обвинял рабочих сцены в том, что они «халтурно скатывают задники», отчего те после двух спектаклей «превращаются в мятые тряпки».
Окаемов, забившись в угол, слушал все это, подавляя закипавшее в нем раздражение.
Вдруг он с досадой и удивлением обнаружил, что нервы его никуда не годятся. В чем дело? Как он бывал спокоен, находясь в других странах и в гораздо более опасных обстоятельствах, а здесь с ним еще ничего особенного не случилось, а нервы уже напряжены до предела. Так недолго и сорваться…
Совещание проходило за кулисами театра, в красном уголке, со стен которого на участников совещания смотрели некогда знаменитые женоподобные тенора, красавцы баритоны, мрачные басы и тучные колоратурные сопрано. Окаемов смотрел на застывшие лица оперных корифеев и, чтобы отвлечься от происходящего, придумывал им характеры и привычки. «Этот был добряк и больше всего на свете любил выпить», – думал он о басе. В это время слово взял Коля Борков, и Окаемов услышал слова, заставившие его замереть…
– Я хочу говорить о странной политике нашего нового шофера, Сергея Гудкова…
Все участники совещания смотрели на Окаемова, а он впился взглядом в оратора.
– Для всех нас, – продолжал Коля Борков, – дорога каждая государственная копейка, раз она, значит, государственная. А давеча вот что вышло: Гудкова послали за нашим имуществом во Дворец культуры, где у нас был выездной спектакль. Надо было привезти декорации и реквизит. Наш прежний шофер Савелий, бывало, сам все посмотрит, не забыли ли что, а потом уж везет. А тут я спрашиваю Гудкова: «Реквизит привез?» – «Не знаю», – отвечает. Тогда я ему говорю… – Коля Борков точно рассказал о своем разговоре с новым шофером и закончил речь так: – Первый раз за всю мою жизнь я вижу такую политику! И пусть товарищ Гудков разъяснит нам: что это за политика?
Коля Борков сел и боком уставился на Окаемова. Председатель сказал:
– Давай, Гудков, отвечай: было у тебя такое заявление?
Окаемова душила ярость. Он боялся встать, ему казалось, если он поднимется, он бросится с кулаками на всех этих ненавистных ему людей. С огромным трудом взял он себя в руки, медленно встал и с ужасом обнаружил, что… не знает, что надо говорить.
– Ну, давай, давай, Гудков, – добродушно поторапливал председатель.
– Не было этого! Борков врет! – выкрикнул Окаемов, подчиняясь первому толчку мысли: надо все отрицать.
Лицо Коли Боркова побагровело, он вскочил:
– Тут все знают, что Борков не врет! Никогда не врет!
– А было, Гудков, так чего запираться? – миролюбиво усовещевал Окаемова председатель. – Было, но больше не будет. Так и скажи…
Окаемов обвел комнату пустыми глазами. Он знал, что ему делать, когда в Лондоне его прижала к стене английская контрразведка. В Кракове он сумел выпутаться из положения, которое казалось безнадежным. А вот как поступить здесь, он не знал. Речь шла о трех литрах бензина, а он ничего не понимал, будто разговор шел на неизвестном ему языке, когда эти три литра именовались какими-то совершенно неведомыми ему словами.
– Ты, Гудков, не бойся. Скажи честно, – поддерживал Окаемова председатель, – так, мол, и так – было, но теперь ты понял, как надо работать…
– Я теперь понял… как надо работать, – механически повторил Окаемов и добавил еще слова, неожиданно всплывшие из давнего времени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43