— Рассчитаемся…
— Хорошо, я сейчас вернусь.
Кнут отполз от края трещины и, размахивая бичом, погнал собак к базе. Он торопился. С удовольствием прислушивался к весело поскрипывающим полозьям саней. В избушке он принялся рыться в вещах Свэна. Банки с консервами, одежда, снаряжение, патроны — все летело из-под рук. Попался моток горной веревки. Он машинально вытащил его, но сейчас же отбросил в сторону. Наконец удовлетворенно крякнул: в руке у него была записная книжка Свэна.
Примостившись у ящика, вырвал чистый листок из этой книжки и, старательно помусолив карандаш, как делают люди, которым редко приходится писать, принялся за подсчеты. Проставив несколько цифр, задумался и вслух пересчитал:
— Песцов шестьдесят два, оленей четыре, медведь один.
Потом подумал и вычеркнул слово «медведь». Выругавшись, разорвал листок и переписал наново, без медведя.
С прежней поспешностью он вернулся к месту, где оставил Свэна. Забыв предосторожность, подошел к трещине.
— Свэн!.. А Свэн!
Ответа не было. Кнут испуганно опустился на колени на краю пропасти:
— Эй, Яльмар!
— Давай веревку, — послышалось снизу.
— Сначала распишись.
Свэн, видно, не понял. Йенсен повторил:
— Сначала распишись. Когда я тебя вытащу, ты не захочешь со мной рассчитываться за потерянное время.
— Давай жеверевку!
— Сначала дай расписку.
— Вытаскивай. Я дам расписку.
— Подожди.
Йенсен привязал свою бумажку и карандаш к веревке и стал спускать в трещину. Потом, спохватившись, поспешно вытащил ее обратно, отыскал самую тонкую бечевку, какой была увязана его поклажа, и, привязав к ней карандаш и бумажку, спустил Свэну. Тот с трудом дотянулся до записки, с трудом прочел и отпустил конец бечевки.
— Это же все, что у меня есть! — прохрипел он.
Йенсен смотрел сверху на качающийся на бечевке карандаш. Свэн смотрел на этот же карандаш снизу. Карандаш, медленно покачиваясь, ударялся об лед. В царившей вокруг тишине был слышен слабый скулеж собак.
— Нет, — сказал Свэн.
— Хочешь оставаться там?
— Ты не…
Яльмар не договорил. Всмотревшись в лицо Кнута красными, воспаленными глазами, он понял все, молча притянул к себе листок и, положив его на лед, расписался.
Кнут, быстро вытянул бечеву. Подозревая какую-нибудь фальшь, он долго, внимательно разглядывал расписку, оценивая правдоподобность в глазах властей того, что Свэн уступил ему свои меха. Прищурив один глаз, словно прицеливаясь, он глядел на подпись. Смешно, конечно, но ведь до сих пор ему не доводилось видеть, как расписывается Свэн! А что, если он расписался тут не так, как нужно?.. Нет, едва ли. Этому простаку такая мысль небось и в голову не придет. Не то что ему, Кнуту Йенсену! Ого, доведись ему самому попасть в такую ловушку, в какой нынче очутился Свэн, уж он обвел бы вокруг пальца того, кто спросил бы с него плату за спасение. «Эдакий скот, потребовать весь зимний улов за то, что всякий в этих местах должен сделать и сделал бы из простого чувства товарищества! Экий, право, негодяй! Другой на его месте еще хвалился бы потом целое лето тем, что ему привелось спасти соседа, а он… заплатил ему за спасение жизни!..»
Йенсен и не замечал, что его справедливое негодование направлено против него же самого. Это негодование было естественной, почти инстинктивной реакцией полярного охотника на проявление подлости, которой не было примеров в этих краях. Мысли Йенсена текли каким-то вторым, вневолевым руслом, ничуть не затрагивая его собственного отношения к тому, что происходило тут, на краю этой трещины, с ним самим. Кнутом Йенсеном, и с его товарищем Яльмаром Свэном. Словно это были совершенно различные категории событий — совершавшееся с лежащим в пропасти Свэном и то, что могло бы совершиться, попади в такое положение он, Йенсен. Одно было чистой теорией, маловероятной отвлеченностью, пожалуй единственной, на какую был способен грубый мозг Йенсена, другое было действительностью, практикой прозаической жизни. В отвлеченности он, Йенсен, был прямой страдающей стороной. А тут, в действительной жизни, ему чудилось, что он сможет считать себя пострадавшим, если не использует счастливого случая, посланного судьбой, — не получит со Свэна всего, что может получить. То есть всего, что есть у Свэна.
Если бы он сам, Йенсен, сыграл такого дурака, всю жизнь совесть не дала бы ему покоя!..
Он в последний раз глянул на расписку, делавшую его на четыре зимы богаче, чем он был, и стал ее бережно складывать. Пришлось для этого сбросить рукавицу. Мороз сразу прихватил пальцы. Йенсен подышал на них, чтобы вернуть им гибкость, но дыхание оседало инеем на меховом рукаве, а пальцам делалось еще холоднее. Пришлось сунуть руку за пазуху. Под мышкой стало сразу холодно, несмотря на фланель рубашки, зато пальцы отошли. Он поспешно сложил расписку и спрятал в нагрудный карман.
— Где твоя веревка?! — крикнул снизу Свэн.
— Сейчас… Не торопись, — ответил Йенсен со своего места, не показываясь над трещиной. Он не спешил распутать моток. Веревка лежала у него на коленях. Он оперся на нее локтем и подпер подбородок так, что рыжая борода торчала прямо вперед. Она быстро поседела от оседающего на ней дыхания.
Йенсен сидел неподвижно, не замечая усилившегося скулежа собак.Он думал о том, достаточно ли полученной от Свэна расписки, чтобы люди поверили в их сделку? Ведь растяпа Яльмар наверняка начнет ныть, что у него вынудили эту расписку. Чего доброго он еще пожалуется губернатору. Начнется глупейшая судебная канитель с признанием действительности или недействительности такой сделки. А кто их знает, этих судей?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29