— Ты считаешь, что они нас разобьют?
— Кто может сказать? Сюзанна, мудрый человек бьется, чтобы победить… но дважды дурак тот, кто не имеет плана на случай поражения.
Она положила руку мне на рукав:
— Матюрен… Я не хочу тебя потерять.
— И я не хочу потерять тебя.
Мы стояли рядом, наслаждаясь утренним солнцем и глядя на темную линию печенежских всадников — черное облако на нашем горизонте.
Они протянулись темной и страшной линией от одного края перешейка до другого, глядя на поле предстоящего боя с древних дюн. Они ожидали.
Невероятная лихорадка оборонительных работ осталась позади, и мы отдыхали, собирались с силами, ели, разговаривали и ждали нападения.
Вспоминая все, что я видел — этих темнолицых людей с твердыми челюстями и узкими глазами, я трепетал за тех, кто был со мною рядом.
Эти степные всадники ненавидели все места, где не растет трава; города внушали им отвращение. Они питались кобыльим молоком, творогом, кровью из вен живых лошадей; ели ячмень и мясо, если удавалось достать. Жить — для них значило убивать.
— Даже если мы победим, — сказал я, — всему этому настанет конец, и очень жаль, что всякое начало должно быть и концом чему-то. Мне будет не хватать походного барабана, Сюзанна, по-настоящему не хватать…
Этот барабан был биением нашего пульса, и я часто гадал, что в первый раз заставляет зазвучать барабан человеческой жизни? Ибо каждый из нас шагает под бой своего собственного барабана, который задает неслышный ритм всем нашим движениям и мыслям…
Не исчезновение ли отца заставило ожить мой барабан? Или это началось в каком-то друидском лесу, давным-давно, когда омела была срезана с дуба золотым серпом? А может быть, все началось, когда слилась воедино кровь моей матери и отца?
К нам подошел гансграф:
— Тут нашлась небольшая лодчонка, с полдюжины людей она выдержит. Есть весла, и парус тоже, а корабли из Константинополя скоро подойдут… — Он перевел взгляд на Сюзанну. — Женщины из нашей компании уйдут на этой лодке, и там должен быть один мужчина. — Он взглянул на меня: — Ты — не из наших… Ты поплывешь с ними.
— Я останусь. Поплывет Хатиб.
Он не стал возражать, и я понял: ему хотелось, чтобы я был рядом с ним.
— На той стороне рукава заросли тростника. Хатиб сможет доставить вас к кораблю. Вы должны отчалить сразу же. Нет сомнения, что вы встретите корабли в море.
Гансграф опять взглянул на Сюзанну:
— У вас есть там друзья?
— И в Антиохии тоже.
— Ну, значит, очень хорошо.
Он зашагал прочь, сохраняя свою внушительную осанку, легко и изящно, несмотря на массивное телосложение, но впервые я заметил в нем тень чего-то, что меня испугало. Руперт фон Гильдерштерн, который казался неуязвимым, потерял уверенность.
Да и как он мог быть уверенным? Или любой другой из нас?
— Мат…
Они двинулись!.. Длинная темная линия всадников быстро приближалась.
Я быстро поцеловал ее:
— Спрячься в форте, — сказал я, — пока не уйдешь с Хатибом. Запомни, он старый плут и распутник, но ты можешь доверять ему. Если буду жив, приеду к тебе в Саон.
Как легко в такие минуты даем мы обещания! И сколь пустыми оказываются обещания, когда на другую чашу весов ложится судьба!
Мой клинок легко скользнул из ножен, и я широким шагом пошел вперед. Рука моя легла на плечо Хатиба:
— Ты, зловонный старый жулик, ступай к мадам! Ты, пират! Ты, ворюга! Иди к ней и хорошенько береги для меня. Отведи её в лодку, которая там ждет, потом доставь в Константинополь и в Саон! Позаботься о ней, о Хатиб, ибо она держит в своих руке мое сердце!
— Лодка! О могущественный! Вон там стоит лодка — а ты держишься за меч? Какое безумие! Что за прихоть! Прекрасная женщина, широкое море и лодка… И ты выбрал меч?
— У меня есть честь, о Отец Вшей! У меня есть честь, и я воин!
Его порочные старческие глазки сверкнули:
— Благодарение Аллаху, что я всего лишь вор и философ. Я выбираю лодку!
Хатиб замолчал, потом оглянулся на меня через костлявое плечо, и глаза его вдруг стали серьезными и печальными:
— Не забудь, о могущественный: мудр тот, кто умеет выбрать нужный миг. Чтобы доказать свою храбрость, вовсе не обязательно умирать. Хорошенько подумай о враге и о своих братьях по оружию, но, когда придет миг, вспомни о своей лошади! Вспомни Айешу, тонконогую эту красавицу с носом, подобным цветку! Когда станет бесполезно обагрять далее кровью твой меч, садись и скачи!
Подошел и встал рядом Лолингтон. В его улыбке сквозило мрачное веселье.
— Боюсь, друг мой, что в этой пьесе моя роль не протянется до последнего акта. Что за дивная роль для фигляра!
— И для солдата.
— Ты так думаешь? Называли меня по-разному, но… солдат? Хорошо звучит, Кербушар.
Они уже приближались на рысях, высоко сидя в седлах, — черная линия смерти. А потом бросились в атаку!
Первые ряды достигли калтропов; вот лошадь взвилась на дыбы и заржала от боли, вот шарахнулась вторая, а наши лучники разом выпустили рой стрел. Кони пятились и метались; падали люди, и на нас тоже сыпались стрелы.
Мы ждали; наше время ещё не пришло.
— Чему ты радовался в жизни, Кербушар? — спросил Лолингтон. — Вот ты жил… Что ты любил?
— Что делало меня счастливым? Палуба под ногами, лошадь под седлом, меч в руке, девушка в объятиях! Вот это я любил, и ещё дальний горизонт, за которым начинается неведомое…
Что я ещё любил? Утренний туман, вечернюю розу, влажный ветер у меня на щеке и отцовскую руку на моем плече…
А что до женщин… Я любил, каждую в свое время, Азизу и Шаразу, Валабу и Сюзанну. На миг я любил их, и на этот миг, несомненно, они любили меня, и кто может сказать, сколько длятся такие мгновения?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154