Сажусь на кровати и не сразу понимаю, что я дома, в снятой накануне квартире. Рядом сидит цертис и улыбается.
– Доброе утро, Даниэль, – поет она в моей голове.
Я знаю, что понятие пола к цертису неприменимо, но раз уж ему угодно быть женщиной – пусть будет «она».
– Сколько я был без сознания?
– Ты спал. Четырнадцать часов.
Устройство связи услужливо подсказало время: три часа пополудни. Я вскочил с кровати и бросился одеваться. Цертис насмешливо смотрит на меня.
– Куда ты торопишься?
– Это же ужасно! Я потерял столько времени!
– Успокойся, тебе надо было выспаться.
Я посмотрел на цертиса и вдруг понял, кого она напоминает. Я был когда-то на Старой Земле. Там, в Риме, в храме Святого Петра есть скульптура Микеланджело: юная Мадонна, обнимающая мертвого Христа. Если бы распятый ожил и лицо Богоматери озарила улыбка – это была бы моя цертис.
– Ты очень красивая, – сказал я.
– Ничего не бойся, – улыбнулась она. – Нас не услышат. Это я поставила блок на твою память после Светлояра. Микроаннигилятор тоже можно заблокировать.
– Значит, я свободен?
– Разве ты не был свободен? Или ты собирался предать?
– Нет.
– Тогда ничего не изменилось.
– Я бы не хотел, чтобы им стало известно о тебе.
– И не станет. Мысли и слова можно скрыть, но предательство полководца скрыть нельзя. Я не знаю, сработает ли тогда микроаннигилятор. Об этом знает только Теодор Тракль.
– Федор Тракль умер более века назад, – заметил я.
– Что есть смерть?
Я не расположен вести философские разговоры.
– Лучше расскажи о цертисах, – попросил я. – Кто вы?
– Ты думаешь, что этот вопрос легче, чем вопрос о смерти?
– Я постараюсь понять.
Она встала, взяла мою руку, и меня пронзило непонятное чувство, которое мне уже приходилось испытывать: то ли боль, то ли наслаждение, то ли смутное воспоминание о чем-то прекрасном и навсегда утерянном. Оно напоминает дежавю и возникает внезапно, в любой момент, в любой обстановке, и так же неожиданно исчезает непонятно куда. И теперь передо мной словно приоткрылись небесные врата.
Мы пошли на кухню.
– Закажи себе обед, – сказала она. – Это долгий разговор.
Я коснулся рукой панели управления доставкой еды, и устройство связи запросило яичницу с колбасой и кофе. Через несколько секунд заказанное блюдо уже дымилось на подносе. Я перенес его на стол и вопросительно посмотрел на цертиса.
– Мне не надо, – улыбнулась она.
– Так кто вы?
– Человечество давно знает о нас. Древние евреи называли нас ангелами, греки – богами, китайцы – духами, японцы – ками. Мы направляли, поддерживали и оказывали покровительство. Теперь нас называют цертис и считают почти равными себе, всего лишь инопланетянами. Это не совсем так. Да, мы живем не только на Земле, мы живем во Вселенной. Но и Старая Земля, и Кратос, и Тесса, и Дарт, и другие песчинки мироздания так же дороги нам, как и все остальные.
– В это трудно поверить.
Она пожала плечами.
– Я не требую веры. Ты спрашивал.
– В чем ваша цель?
– Мы сами – цель. Человек может стать цертисом более того, он должен им стать.
– Метаморфы? Они и есть будущее человечество?
– Нет. Они те, кто перестали быть людьми, но не смогли стать нами. Это тупиковый путь.
– Значит, не болезнь?
– Мы не знаем причины. На протяжении веков цертисами могли стать единицы. Прежде чем спасать человечество, ты должен понять, что произошло.
– Человечество нуждается в спасении? Т-синдром смертелен?
– Что есть смерть? – улыбнулась она. – Мы опять пришли к этому вопросу.
– Исчезновение, – сдался я.
– Тоже не определение, – сказала она. – Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, нам известно несколько таких случаев.
– Где мне искать причину?
– Думай. У нас есть предположения, но я пока умолчу о них, чтобы ты не был связан. Может быть, ты заметишь то, что мы пропустили.
– Как я могу заблокировать микроаннигилятор?
– Просто пожелай. Часть меня осталась в тебе. Представь, что твое сердце окружает светящийся шар, и они ничего не услышат.
Яичница давно уничтожена, на дне чашки остыли остатки кофе.
– До свидания! – сказала цертис.
И ее образ стал расплываться и исчезать, пока вся комната не наполнилась серебристым сиянием, которое вскоре поблекло и угасло совсем.
Процесс «регистрации» шел медленно, выпускали по нескольку десятков человек в день, так что я получил короткую передышку и решил навестить моих столичных знакомых.
Первым в списке был мой друг поэт Никита Олейников. Я ничего не знал о его судьбе с момента ареста Хазаровского.
Но связаться с Никитой не составило никакого труда, и я порадовался, что с ним все в порядке.
– Не совсем, – сказал он. – Я переехал, увидишь. Залетай сегодня вечером.
И он сбросил мне на устройство связи адрес и карту.
Новое жилище поэта представляет собой грязную мансарду в бедной части Кратоса.
Олейников шутовски кланяется:
– Добро пожаловать, Ваше превосходительство!
Я медлю, пораженный нищетой обстановки.
– Ну, что стоишь? Заходи! – говорит он и разводит руками. – Как видишь!
Никита высок, грузен, широкоплеч – гора, а не человек. И голос под стать – громовой, почти шаляпинский. Крупные черты лица, крупный нос, большие руки. Волнистые волосы до плеч, никогда не знавшие косы и банта и, по-моему, нерегулярно встречающиеся с расческой – обычай вольнолюбивой богемы.
Над письменным столом два портрета: парадный портрет покойной императрицы и портрет Леонида Хазаровского в полный рост. На последнем опальный вельможа – еще блистательный царедворец в роскошном придворном платье и с тростью. Высокий лоб, брови вразлет, карие глаза, правильный тонкий нос, чуть пухлые губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113