В самые худшие наши минуты меня вдруг одолела зевота. Не раз, а три или четыре раза лицо у меня неожиданно начинало вытягиваться, мускулы на шее напрягались, рот раскрывался, и веки смыкались. И с этим ничего нельзя было поделать. С удивлением подумал я, что могу заснуть, – заснуть, несмотря на всю серьезность положения и величайшую ответственность, которая лежала на мне. Но как только приступы зевоты прошли, я вновь почувствовал себя бодрым.
Внезапно немцы исчезли, и к нам приблизился, предварительно покачав с безопасного расстояния крыльями, маленький «спит-5»; он уменьшил скорость и полетел параллельным курсом; я настроился на диапазон высокой частоты и отчетливо услышал дружественный великосветский голос летчика королевских ВВС.
– Приветствую вас, Большой друг! – сказал спокойный голос, словно дело происходило где-то на великосветском приеме. – Надеюсь, у вас все в порядке?
– У нас полтора двигателя, – ответил я. – Кое-как ковыляем.
Дэфни научила меня понимать английский юмор и делать вид, что мне море по колено, – даже в тех случаях, когда у меня поджилки тряслись.
– Но я рад вас видеть, – продолжал я. – Есть тут еще ваши?
– Мы будем сопровождать вас.
– Спасибо, дружище, вот это чудесная новость!
Я включил внутренний телефон и уже совсем иным тоном громко оповестил экипаж:
– Слушайте все! К нам прилетели «спитфайры»! Они останутся с нами до конца.
Послышались приветственные возгласы, но не могу сказать, что я почувствовал себя счастливым. Голова Мерроу бессильно перекатывалась по спинке сиденья, рот был раскрыт, лицо покрыто бледностью, и лишь в тех местах, где кислородная маска недавно соприкасалась с кожей, краснела овальная каемка.
Высотомер показывал восемь тысяч семьсот футов.
– Далеко еще до побережья, Клинт?
– Теперь, пожалуй, не больше десяти минут. Вы должны скоро его увидеть.
– И сколько, ты говоришь, нам оттуда?
– Пятьдесят минут, а может, немного больше, судя по тому, как стучит номер один.
Я посмотрел на бензиномеры, произвел некоторые подсчеты и сказал:
– Видимо, придется эти жалкие останки посадить на воду.

2

Вскоре я увидел берег – вначале он показался мне длинной кромкой тени, отброшенной облаком; теперь я уже сомневался в правильности принятого решения лететь до последней возможности, а потом совершить посадку на воду. С развороченным носом «Тело» не удержится на поверхности моря, наберет воды и затонет. Я и понятия не имел, что происходит на море, не катятся ли по нему высокие волны с гребнями пены, похожими на космы безумной женщины. Мне припомнилось несколько случаев посадки на воду в авиагруппе: трое утонули… Все члены экипажа утонули… Все спасены… Шестеро утонули… Я попытался припомнить практические занятия на суше, посвященные вынужденным посадкам на воду, но припомнил лишь наши шутки о море грязи, в которую мы ухитрялись попадать, и скуку, которую испытывали на этих занятиях, ибо кто мог подумать, что подобное когда-нибудь действительно случится с нами?
Моя прежняя самоуверенность испарилась, и я подумал, что, может, не стоило бы проявлять такое упрямство только потому, что я уже объявил экипажу о своем решении; возможно, следовало поступить иначе и приказать всем выброситься на парашютах, а оставленное «Тело» рухнуло бы вниз. Но все же мне хотелось как можно дальше лететь на запад, и, потеряв уверенность в себе, я продолжал упорно тащиться вперед на полутора двигателях. Ко мне обратился Малыш Сейлин. Он доложил, что ранен в руку тем же осколком снаряда, который заклинил его турель, и спросил, может ли выброситься с парашютом; все еще лихорадочно обдумывая свое решение совершить посадку на воду, я ответил:
– Что ж, если хочешь.
Мне было жаль его, за все время он ни разу не заикнулся о своем ранении. Мы находились в тридцати милях от Ла-Манша, и он сказал:
– Я плохо плаваю; не возражаете, если я прыгну?
Малыш давно уже хотел выброситься с парашютом; он, должно быть, посматривал на открытый люк в хвосте и завидовал Прайену; конечно, Сейлин мог бы удрать, как Прйаен, и никто бы ничего не узнал, но он считал своим долгом честь по чести договориться с людьми, которые заботились о нем, и потому доложил, что ранен, что плавать не умеет и просит разрешения выброситься. Я не возражал. Меня по-прежнему мучил вопрос, насколько правильно решение посадить машину на воду. Зачем же вынуждать Малыша тонуть вместе со всеми, если нам не удастся избежать этой участи? Я снова напомнил экипажу:
– Я останусь на самолете до последней минуты, а потом попытаюсь совершить посадку на воду. Так делали другие. так попробуем и мы, – и добавил: – Кто хочет прыгать сейчас – пожалуйста.
В самой своей вежливой манере Малыш ответил:
– Если не возражаете, лейтенант, я прыгну.
На коленях у меня лежал планшет Мерроу с картой, и я сказал:
– Мы только что пролетели над городом под названием Сант-Никлас; по-моему, под нами сейчас находятся фермы; не открывай парашют слишком скоро.
Я еще помнил, как, подобно ленте, извивалось в воздухе изломанное тело Кози, когда он выбросился из машины Бреддока.
– Спасибо, сэр.
Он уже не обращался ко мне по имени. Это были его последние слова. Он выбросился на парашюте, и позже мы слышали, что его убили сотрудничавшие с врагом бельгийцы.

3

Я увидел, как сверху снижаются три звена немецких самолетов, и подумал, что наши истребители отогнали их от «крепостей». На нас немцы не обратили внимания.
У меня онемели ягодицы. В правой щеке чувствовалась колючая боль.
Береговая линия, где смешивалось зеленое и голубое, теперь виднелась отчетливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158