— Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.— Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.— Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.— Вот это да! — с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. — Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.— Если вам здесь не нравится, можете убираться, — огрызнулся Винсент.— Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.— Вы же вот процветаете.— Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.— Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.Вейсенбрух расхохотался.— Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.— А вы считаете, что тут нет характера? — спросил Винсент, доставая свою папку. — Присядьте, посмотрите.— Я не могу смотреть рисунки сидя.Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.— Это не в вашей манере; акварель — слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.— Рисуете вы просто великолепно, — сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. — Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.— Вас, кажется, называют Карающим Мечом?— Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.— А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.— Глупости! В этом-то их сила.— Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.— И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.— Пожалуй, так и придется.— Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.— Мауве сказал, что я художник божьей милостью?— Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.— Тогда почему же он так холоден ко мне?— Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.— Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?— Пожалуйста.— Это Мауве прислал вас сюда?— Да, Мауве.— А зачем?— Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.— Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью…— Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение. 6 Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила его той простой дружбой, по которой он так тосковал. Она приходила в мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с шитьем — ей хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были тоже заняты работой. Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо, и когда Винсенту надо было сосредоточиться, она ему нисколько не мешала. Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или занимаясь шитьем каких-то вещей для будущего ребенка. Позировала она плохо и с трудом понимала, что от нее хотят, но старалась изо всех сил. Скоро у нее вошло в обычай, перед тем как уйти домой, варить ему обед.— Ты напрасно беспокоишься, Сип, — говорил ей Винсент.— Тут нет никакого беспокойства. Просто я делаю это лучше, чем ты.— Но ты пообедаешь вместе со мной?— Само собою. За малышами мать присмотрит. Мне у тебя нравится.Винсент платил ей франк в день. Он понимал, что это ему не по средствам, но ему было приятно, что она постоянно рядом с ним — кроме того, ему доставляла удовольствие мысль, что он спасает ее от стирки. Когда Винсенту приходилось отлучаться из дому днем, он рисовал ее по вечерам до поздней ночи, и Христина уже не уходила от него. Просыпаясь, Винсент с наслаждением вдыхал запах только что сваренного кофе, глядя, как заботливая женщина хлопочет у печки. Впервые в жизни у него была своя семья, и он чувствовал себя очень уютно.Порой Христина оставалась у него на ночь просто так, без всякой причины.— Я сегодня буду спать здесь, Винсент, — говорила она. — Можно?— Ну конечно, Син. Оставайся, когда хочешь. Ты ведь знаешь, я этому рад.И хотя он ни о чем не просил ее, она начала стирать ему белье, чинить платье и ходить за покупками.— Ведь вы, мужчины, не умеете следить за собой, — говорила она. — Вам надо, чтобы под боком была женщина. Я уверена, что тебя надувают в каждой лавочке.Она вовсе не была хорошей хозяйкой; лень, царившая в доме ее матери, за долгие годы притупила в ней стремление к чистоте и порядку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161