Был очень суровый, ветреный день. Шел дождь, сильно волновалось море. Тем не менее, склонившись на просьбы детей, Аврора отправилась погулять с ними. Дождь усилился, дорога сделалась непроходимой, и путешественники после многих приключений вернулись домой поздно ночью. Прогулка показалась им восхитительной, Морис и Соланж потом долго вспоминали ее. Но Шопен не на шутку встревожился, как бывало в детстве, когда надолго отлучалась мать. Он не скрыл своего беспокойства от Авроры, а когда они остались одни, опустился перед ней на колени, крепко обнял ее стан, словно желая проникнуться ее силой, здоровьем, уверенностью.
– Ах, что я пережил здесь один! – прошептал он, – это ужасно! – Он был бледен, и что-то страдальческое застыло на его сильно похудевшем лице. В первый раз за все время Аврора сделала попытку осторожно высвободиться, и он тут же поспешно отпустил ее. Смущенная, она предложила ему поиграть, если он в состоянии. Фридерик согласился – это должно было успокоить его. Он играл, а Аврора думала: «Музыка прекрасна, но экзальтация, породившая ее, чрезмерна. Неужели подобные сцены будут повторяться?»
Когда он умолк, она сказала:
– В средней части явственно слышится похоронное шествие монахов!
– Не знаю. Может быть, – коротко ответил он.
– А эти монотонные звуки, – она пропела одну из сыгранных фраз, – разве это не капли дождя? Так и слышно, как они падают на нашу черепичную крышу!
Но тут Шопен почувствовал раздражение. Не сами ее слова, но то, что она именно теперь начала распространяться о музыке, было ему неприятно. С обостренной чуткостью он воспринимал эти разглагольствования как плохой признак: ей было тяжело с ним, ее угнетала его болезнь-вот в чем дело! Она уже не… Но он не мог сказать ей этого и против воли сам заговорил о музыке.
Вначале сдержанно, но очень недовольно он сказал, что совершенно не слыхал, как падают капли, тем более что никакие капли не падали, а дождь лил как из ведра. Это было то недоверчивое, почти презрительное отношение к прямому звукоподражанию, которое Жорж Санд знала за ним. Но она с готовностью поддержала спор, и Шопен отметил эту готовность: она внутренне обрадовалась, что он не уклонился от посторонней темы, – в эту минуту музыка была для него посторонней темой, и она знала это!
– В конце концов, – воскликнула Аврора, – если музыка доступна одним только музыкантам, для чего же обыкновенным смертным слушать ее?
– Но нельзя же подгонять музыку под свои собственные впечатления! – возразил Шопен. – Здесь монастырь – так я непременно должен изображать монахов! Идет дождь, или, вернее, ливень – и я обязан воспроизвести падение капель! А я как раз думал об одном озере, которое было в Желязовой Воле!
– Ах, боже мой, я и забыла согреть воду! – воскликнула она и стала хлопотать. – Оставим музыку, бог с ней, важнее всего здоровье.
Поспешность, с которой она теперь ухаживала за ним, прося его не волноваться, еще больше раздражала его. «Она явно хочет поскорее уйти и оставить меня одного, – думал он, – во всяком случае, я больше не скажу ни слова!»
Он закашлялся. Она не возобновляла спор. Уже начинался рассвет, и она ушла к себе. Он не удерживал ее. До утра она не заснула. Если бы Ян Матушинь-ский присутствовал зДесь, он поздравил бы себя с тем, что его предсказания начинают сбываться.
Но на другой день все сгладилось. Погода прояснилась. Освеженная коротким сном, Аврора почти забыла вчерашнюю сцену, да и Шопен, по-видимому, не хотел ее помнить. Они были добры оба, а доброта в любви – это ведь самое главное! Весело созывая детей к завтраку, Аврора думала о том, что неприятности на Майорке могут быть даже полезны: они только укрепят взаимную привязанность, как и всякие испытания, после которых люди еще сильнее любят и уважают друг друга.

Глава десятая

Жорж Санд не помнила, что именно играл Шопен в ту тревожную ночь. Она утверждала, что то была прелюдия, но забыла, какая. Поэтому биографам трудно было установить это. Все искали шествующих монахов и особенно «капли дождя». Кто называл шестую, си-минорную прелюдию, кто – вторую, ля-минорную, кто – пятнадцатую, ре-бемоль-мажор. На этой и остановились, так как в ней можно было найти и «капли дождя» и шествующих монахов, а в других предполагаемых прелюдиях преобладали только «капли дождя». Со своей стороны Шопен говорил друзьям, что на Майорке не написал ни одной прелюдии. Но, наверное, часто играл их.
Он занимал одну из келий монастыря – темную комнату с высоким сводом и решетчатым окном у самого потолка. Мебель здесь была неудобная: кресло с прямой, высокой спинкой, изъеденное мышами, слишком высокая кровать, подобие маленького бюро, на котором не умещались нотные листы. Они лежали на стуле рядом с бюро, сверху томик прелюдий и фуг Баха. Фридерик не начинал работать, не проиграв хотя бы одну прелюдию и фугу.
В келье было холодно и сыро. Всего два года тому назад из монастыря, согласно указу, изгнали всех монахов. Но у этого здания был такой вид, точно оно уже много лет необитаемо. Особенно по вечерам, когда сгущался мрак, высокие своды давили, угнетали воображение. Свечи не разгоняли темноту, а только усиливали зловещее впечатление заброшенности. При их колеблющемся свете казалось, что в углах кельи движутся гигантские тени.
Шопен выходил иногда в монастырский садик-цветник, очень красивый в солнечные дни, но унылый в дождливые. Орлы реяли в вышине, иногда бесшумно, порой с громким клекотом. Бывали дни и особенно вечера, когда умолкали все звуки, решительно все. О таких часах Шопен писал: «Можно кричать, и все-таки никто не услышит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182