— не понял Иван.— А так, живая… Надо было мне еще разок-другой влепить ей. А раз живая — я от своего слова не отказываюсь. Поймаем ее.— Как? — еще раз переспросил Иван.— Мишка вон Косоротов поймает. Я ему приказ дал. Он уехал уж. Михаил Косоротов, когда отозвали зубовский полк, остался в отряде Кафтанова.— Куда уехал? — все еще никак не мог понять Иван.— За Анной. Имеем сведения — очухалась она от моей пули, ездит сейчас по деревням, пимы да рукавицы для партизан собирает. Косоротов и прижучит ее где-нито.И Косоротов «прижучил». Он вернулся через день после этого разговора, сбросил с седла связанную Анну, выдернул тряпку из ее рта.— Получай, — сказал он Кафтанову.— Анна? Анна! — вскричал Иван, подбегая.— А Кирюхи моего не было с ней? — спросил Демьян Инютин, — Его бы, свиненка, достать ишо мне. — И, потоптав землю деревяшкой, добавил непонятно: — А на этой я бы не Ивана… я бы сам на ней женился.Анна, со спутанными волосами, посиневшая, полузадохнувшаяся, лежала в пыли. Иван хотел развязать ее, помочь встать. По она сама поднялась на колени, вскинула голову, поглядела на Ивана таким взглядом, что он попятился. И вот…
* * * * Бой в Зятьковой Балке Кафтанов принимать не стал, увел своих людей за два десятка верст, в деревню Лунево. Ужиная в просторной избе, велел Демьяну Инютину привести к себе дочь из амбара, где ее держали теперь под замком.— Значит, не хочешь за Ивана выйти? В последний раз задаю вопрос.— Не надо, — сказал сидевший на лавке у окна Иван, болезненно скривив губы. — Не выпросишь ведь действительно. Отпусти ее, Михаил Лукич. Пускай…— Что? Значит, отказываешься от нее?— Я помер бы за нее. Да что… Она и крошки не отломит.— Какой такой крошки еще? — рассердился Кафтанов.— Я вообще. Не выпросишь, говорю. Отпусти ее. А я вдвойне тебе отслужу.Кафтанов бросил деревянную ложку, упер взгляд в Ивана, долго своим взглядом давил его. Потом стал глядеть на дочь. Анна стояла у дверей, прислонившись к косяку. Она была в серой вязаной кофточке и черной измятой юбке, в мягких сапогах, голенища плотно облегали полные икры. На плечи была накинута кожанка, на голове ситцевый платочек, из-под которого вываливались светлые пряди волос.Высокая и стройная, она хороша была и в этом грубом наряде.— Ничего, гладкая кобыла выросла, — усмехнулся Кафтанов.Анна еще ни звука не промолвила и на эти слова никак не отозвалась.— Ну а ежели отпущу, к партизанам опять уйдешь? — спросил отец.— К ним, — подтвердила Анна, разжав наконец губы.Кафтанов задышал тяжело, на потных висках вздулись вены.— Я, Анна, всласть пожил, ты знаешь, — заговорил он неожиданно тихо. — И водку пил, и баб любил, и властью над людишками вволю попользовался. Воюю вот теперь, просто сказать, чтобы еще маленько такой жизнью пожить. Ну а ты за что? Цель-то в чем? Как ты там оказалась, у партизанишек этих? Из-за Федьки, что ли?— И из-за него тоже.— А еще из-за чего?— Не знаю. Это не объяснить так легко, в двух словах. — Длинные брови ее нахмурились, потом, дрогнув, развернулись, как крылья, плотно обтянутая шерстяной кофточкой грудь начала быстро, толчками вздыматься. — Ты жил… Ты мать мою этой своей жизнью в петлю загнал! Чем хвалишься? Как скотина ты жил. А есть другая жизнь — человечья! Вот… потому я там, в партизанах, наверное, что… что нагляделась на твою жизнь. Видела я, как ты на Огневской заимке развратничал. А я хочу по-человечески жить. И ради этого такая… такая кроворубка идет. Люди хотят на земле человеческую жизнь установить. И установят…— Ой ли? Гляди, не ошибись.— Установят! А вас выметут с земли, как сор из избы, чтоб не воняли. Вон уж куда загнали вас…— А и установят — тебя-то пустят ли в эту жизнь! Рано или поздно припомнят, чья ты дочь.— Припомнят… всегда будут помнить, не чья я дочь, а каков я человек, достойна ли этой жизни. И пустят. А ты, Иван, — повернулась она вдруг к окошку, где тот сжигал самокрутку за самокруткой, — ты подумал бы об этом. Они отца твоего повесили. А недавно мать твоя… не перенесла такого горя она…— Мать? Мать… — Иван вскочил и замер, не чувствуя, что окурок жжет ему пальцы.— Замолчи-и! — Кафтанов трахнул о край стола тяжелой глиняной миской — будто звонко лопнуло дерево на морозе, под ноги Анны полетели черепки. Подскочил к ней, протянул к ее горлу волосатые руки.— Михаил Лукич! — закричал Иван, звякнула выдернутая им шашка.— Ты… что… это?! — раздельно, в три приема, выдавил Кафтанов.— Да ведь дочь это твоя. Отпусти ее. Пусть идет куда хочет, — в третий раз сказал Иван, вытер взмокший лоб, бросил в угол шашку.Кафтанов, грузно ступая, вернулся к столу, сел.— Ну что ж, пускай идет… Пускай приведет сюда партизан.— Мы снимемся отсюда, дальше уйдем. Кто нам мешает?— Тоже верно рассудил… — Кафтанов говорил, а глаза его с толстыми кровяными прожилками ползали по дочери. — С Федькой-то живешь, что ли? — спросил бесстыдно.— По своей мерке все меряешь. — Анна запахнула на груди кожанку. — Я не скотина какая-нибудь, как… чтоб без свадьбы.— Как я? Ага. Было уже указано. А свадьба когда?— А ты не беспокойся, мы тебя позовем, — насмешливо сказала Анна.Кафтанов держался толстой, в желтых волосах рукой за край стола, будто собираясь отломить кусок тяжелой, залоснившейся до твердости камня доски и запустить обломком в дочь.— Ладно… Эй, кто там, увести пока! А ты горяч, сразу за шашку, — сказал он Ивану, когда Анну увели.— Ты ж хотел ее… Мне почудилось…— Тебе не все равно, коль она…— Не все равно, — сказал Иван, не поднимая головы.— Слюнтяй ты в таком разе, — усмехнулся Кафтанов. — Ну, дело твое. А мне что — отпущу. С Федькой пущай живет, с другим ли каким жеребцом…
* * * * В течение ночи Иван не сомкнул глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35