За ваше здоровьице, доброго здравия! А теперь набьем карманы, да побыстрей: русские уже подходят. И ты тоже бери: кто знает, где кончится наш путь.
Пьяные солдаты останавливаются около нас. От них несет сивухой. «Сигарет! – клянчат они. – Сигарет, сигарет! " Даю им пачку. Все больше румын проходит мимо нас. Вижу глаза – молящие, апатичные, боязливые, сверкающие безумием и враждебные, полные ненависти. Безудержная, беспорядочная, течет мимо меня толпа, солдаты шагают группами и поодиночке. Я рад, что солдат на дороге уже закончил свое дело и мы можем ехать дальше.
Навстречу нам полевая кухня. Она облеплена ранеными солдатами сверху донизу, так что лошади еле тянут. Еще несколько полевых кухонь, потом три небольших грузовика. Они тоже нагружены доверху. Несчастные, отупевшие лица. За борта скрюченными пальцами держатся какие-то тени. Они тупо шагают, механически переступая ногами. Высокие ^бараньи шапки сползли почти на нос, воротники закрывают рот, так что виднеется только кусок небритой щеки, спрятанной от обжигающего ветра. Почти все, за исключением горланящих пьяных, шагают молча. На мой оклик никто не обращает внимания, да они наверняка и не поняли бы моей немецкой речи. А я хотел узнать, откуда бредут эти солдаты, что там произошло. Офицеров до сих пор не видно, правда, один, кажется, лежал на грузовике.
Теперь приближается несколько конных. Они сидят на лошадях задом наперед, чтобы уберечь лицо от ветра, и подтянув колени. Плечи и шеи закутаны одеялами и платками. На многих лошадях по двое всадников. Задний уцепился за переднего, чтобы не свалиться. Два всадника на одной лошади – какая-то балаганная картина, если бы все это не говорило о беде. Страшное зрелище! Солдаты – двое, четверо, шестеро, восемь – бредут к своей новой цели, но они даже не знают, где она, они не смотрят вперед, им совершенно все равно, куда идти, самое главное дальше, дальше!
Бросают на нас взгляды. Дружественными их никак не назовешь, да и меньше всего мы можем ждать дружественных взглядов от этих румын. Что ты пялишься на нас так, немец? Ведь это и ты виновник нашей похоронной процессии! Погляди-ка на нас! Ах, ты этого не знал? А кто же пригнал нас сюда, кто бросил нас в бой там, в этом проклятом месте, кто велел нам держать позиции? Ты скажешь: наше правительство. Чушь, это вы, немцы! Всюду творите что хотите, никого не спрашивая. Лучше убирайся с дороги подобру-поздорову, мы сыты вами по горло. Посмотри. Видишь, я ранен в руку и ногу? За что. спрашиваю я тебя, за наше дело? Нет, за вас! И убитые тоже погибли за вас. А теперь ты стоишь здесь и думаешь: дикая толпа, с нами такого никогда не случится. Подожди, может, и вам так достанется! Тогда вспомнишь и о нас, тоже захочешь иметь одну лошадь, только не на двоих, а на четверых.
Наконец замечаю офицера, лейтенанта. Зову его к машине. Он с большой неохотой слезает с неоседланной лошади и подходит вплотную ко мне. Зеленоватые воспаленные глаза с черными ресницами смотрят на меня с яростью.
– Чего хотите?
– Откуда идете? Что за часть?
– Наше дело.
– Чем вызвано это бегство? Страшная картина.
– Русские там, русские там, русские там!
Он показывает рукой на запад, на северо-запад и на север и хочет идти восвояси, другой седок на лошади уже зовет его.
– Но там же впереди должны быть еще немецкие войска! Разве вы не хотите драться вместе с ними? Ведь дело идет и о вашей голове!
– Мы довольно воевать за Гитлер! Гитлер капут. Все капут.
Пытаюсь втолковать ему по-хорошему. Он с издевкой смеется, стучит себя указательным пальцем по лбу и круто поворачивается:
– Ты ехать к черту!
С меня хватит. Даю команду ехать дальше. Слова ни к чему. Причины их поражения налицо – и материальные, и моральные. Но в военном отношении разбитые дивизии – бремя, и больше ничего. Лучше воевать одним, не имея соседей ни справа, ни слева, лучше открытые фланги! По крайней мере хоть знаешь, на что можешь рассчитывать.
Я рад выбраться из этого кошмара. Но через несколько километров нам снова встречается группа. И снова мимо нас плетутся еле движущиеся живые тени с открытыми и закрытыми глазами. Им все равно, куда приведет их эта дорога. Они бегут от войны, они хотят спасти свою жизнь. А все остальное не играет никакой роли.
Румынский полковник откровенно говорит мне, поправляя пропитавшуюся гноем повязку на голове:
– С моими солдатами больше ничего не сделаешь. Они не подчинятся никаким приказам, я-то их знаю. Через неделю они, возможно, преодолеют это состояние. Но до тех пор я практически не имею над ними никакой командной власти.
Такое впечатление сложилось и у меня. Поистине, «разбито войско в пух и прах». Эти слова звучат здесь вполне уместно. Для художника, желающего рисовать отступление, тут жив«я натура, растянувшаяся на многие километры
Растерзанные и растрепанные колонны исчезают в лабиринте снежных лощин Теперь все наше внимание поглощено движением вперед. Перед нами в снежной пустыне возникает большое село, а слева остается небольшая деревня. За селом холм поднимается метров на сорок, за ним ничего не видно. На высоте отчетливо заметно движение. Смотрю в бинокль. Это немцы. Еще немного, и мы уже едем между глиняными и деревянными домами по улице села. На дороге стоит группа военных, двое из них оживленно жестикулируют. Сейчас спрошу их, как называется этот населенный пункт. Останавливаюсь и в одном из них узнаю Маркграфа, спорящего с каким-то тыловым унтер-офицером:
– А я вам говорю, что взорвете не раньше, чем мы заберем отсюда все, что нам нужно! По мне, будь у вас приказ хоть от кого угодно. Мне наплевать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121