Харлан курил гораздо чаще, чем обычно, а Малюта все время молчал, чего раньше с ним не бывало. Волнение перед уходом в бой каждый выражал по-своему. И в такие минуты очень важно было укрепить в них веру в свои силы, отвлечь от мысли, что он идет в бой, будут стрелять, а то могут и сбить – все может быть. Как это делать, никто, конечно, готовых формул и рецептов не давал. Сами командиры подбирали ключи к настроению летчика.
Уже в это время, будучи командиром звена, я применял разные подходы. Одному расскажешь какой-нибудь смешной случай из жизни летчика, другому – веселый авиационный анекдот, у третьего – спросишь, что из дому пишут, а то и просто сядешь с парнем на чурбак, по-дружески закуришь с ним, поговоришь о каких-нибудь пустяках, и видишь, как на твоих глазах меняется настроение человека.
Фронтовая жизнь показала, что на самолете-штурмовике самые трудные боевые вылеты – первые десяток-полтора. Это своего рода барьер, который преодолевается нелегко. У летчика, только что закончившего авиаучилище, время уходило на то, чтобы следить за показаниями приборов, на работу со множеством рычагов и тумблеров в кабине, тогда как опытный фронтовик все эти действия отрабатывал до автоматизма. Он сосредоточивал все внимание на меткое поражение цели, наблюдение за воздушной обстановкой, противозенитный маневр. Поэтому командиры звеньев и эскадрилий добивались от новичков отработки до совершенства именно таких действий. Кто быстрее с этим справлялся, тот уверенней преодолевал барьер молодого летчика.
Но вернемся к вылету шестерки, возглавляемой Емельяновым. Кроме того, что с нами летели три необстрелянных хлопца, это боевое задание имело еще одну особенность: вместе с бомбами мы впервые везли необыкновенный груз – все свободное пространство бомбовых люков техники заполнили листовками на русском, азербайджанском, кабардино-балкарском, осетинском, а также немецком и румынском языках. Они несли правду о первом за вторую мировую войну крупном поражении гитлеровских войск в битве под Москвой, невиданной битве у стен Сталинграда, положении на других фронтах, о неизбежной победе советского народа над немецко-фашистскими захватчиками в этой небывалой великой войне.
Заместителем у Емельянова шел Георгий Тришкин, а меня командир поставил замыкающим, чтобы мог видеть Харлана, Малюту и Корсунского. Правильно сделал ведущий, что так расставил опытных и молодых летчиков: они все время были на виду, и я вовремя мог любому из них подсказать, что надо делать. А полет был тяжелый.
Внизу, в белой пелене утреннего тумана виднелись острые скалы, глубокие ущелья, в которых тонкой лентой извивались горные реки. На такой местности нечего и думать о вынужденной посадке. Единственно правильное решение – прыгать с парашютом. Внизу очаги пожаров – следы работы группы Попова. Емельянов пошел в атаку, мы за ним. Огонь реактивных снарядов и пушек обрушился на танки, бронемашины, пехоту.
Где же Владимир Бойко? Удалось ли ему уйти и спрятаться или его уже схватили гитлеровцы – никто не знал. Возможно, кто-то из нас проносился над его головой, он все видел, даже номера самолетов и по ним узнавал своих друзей-однокурсников.
– Делаем еще заход! – слышу голос Емельянова.
В это время я почувствовал, как машина содрогнулась от сильного удара, взглянул на приборную доску и увидел, как быстро ползут влево стрелки приборов мотора, зловеще приближаясь к нулям. Заметно отстаю от группы. На размышление времени нет – со всех сторон бьют зенитки, самолет быстро теряет высоту, а внизу – враг. Сбрасываю сразу все бомбы и правым разворотом пытаюсь перетянуть за Терек – там наши. Немцы заметили это и, видимо, решили не дать подбитому самолету уйти на свою территорию. Иду со снижением на малой скорости в зенитных разрывах. Огненные трассы проносятся совсем рядом. Наконец Терек остался позади. Ищу площадку для вынужденной посадки.
Как садиться? «Только с убранными шасси». Так велит инструкция. Если выпущу их – могу скапотировать… Нет, буду садиться с выпущенными шасси, сейчас дорог для полка каждый самолет. Надо сесть так, чтобы потом можно было взлететь», – твердил я мысленно.
Впереди показалось ровное место, по размерам достаточное для посадки на колеса. Даю от себя ручку выпуска шасси и чувствую сначала слева, а затем справа незначительные толчки, погасли красные и вспыхнули зеленые лампочки. Колеса выпущены. Выключаю мотор. И только на выдерживании стало ясно, что сажусь на поле, заросшее высоким густым бурьяном, который скрыл все неровности. С высоты площадка казалась такой ровной! Менять решение поздно. Колеса коснулись верхушек бурьяна, а вслед за этим самолет начал так прыгать и переваливаться с крыла на крыло, что, казалось, авария уже неизбежна. Прямо перед собой вижу большой курган, несущийся навстречу. Самолет пошел на подъем, быстро теряя скорость и, перевалив его вершину, остановился.
Стало тихо-тихо. Прошло какое-то время, а я, словно в забытьи, продолжаю сидеть в кабине. По всему телу разлилась усталость. Через несколько минут, освободившись от привязных ремней и парашюта, вылез из кабины. Еще стоя на плоскости, увидел метрах в тридцати от самолета по курсу посадки обрыв. По спине пробежала неприятная дрожь: ведь я не заметил его ни с воздуха, ни при посадке, и запоздай с приземлением на одно мгновение, самолет неминуемо был бы в обрыве.
Я пошел по следу самолета. Вот две траншеи. Вполне мог бы попасть в какую-нибудь из них колесами – тогда не миновать бы поломки самолета. И совсем пришел в изумление, когда увидел, что левое колесо прошло по кромке одной из траншей и по какой-то счастливой случайности не попало в нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103