Если кто и подумал сейчас, читая эти строки, что я брошусь душить эту гориллу, потом возьму автомат и начну косить бандитов, а затем сам паду изрешеченный пулями, он ошибается. Ничего этого я не сделал. У меня уже были моменты, когда я мог сорваться и наделать глупостей. Сейчас, как никогда, я ясно понимал, что от моего поведения зависит жизнь и благополучие не только шестисот несчастных рабов, живущих поблизости от усадьбы, но и людей, оставшихся дома. Дома? Я поймал себя на том, что назвал общину, в которой нашел убежище, домом. Смогу ли я так ее называть? Да, если заслужу! Но для этого нельзя быть слабонервным хлюпиком. Нельзя выдать себя! И от моего поведения сейчас это тоже зависит. Если окажется, что я вел себя не так, а старая карга это, несомненно, обнаружит и донесет своему хозяину, я буду разоблачен. «Хорошо, – подумал я, – что они еще не связали меня кровью. Наверное, просто не было случая. А если бы? Смогу ли я тогда все трезво взвесить? Хватит ли нервов? Интересно, Штирлиц, не тот, что в кино, а его реальный прообраз, смог ли он сохранить чистоту рук? Я не говорю – помыслов. Помыслы легче сохранить. А вот руки? Как с ними? За что он получил, например, железный крест и благодарность рейхсфюрера? Вряд ли только за вежливые разговоры с пастором Шлагом».
Я повернулся к девушке…
– Как тебя зовут? – спросил я ее уже позже.
– Ильга…
– Ты что, литовка?
– Да… Ты меня не будешь бить? – спросила она тихо.
– Бить?
Она повернулась ко мне спиной. При свете догорающей свечи ясно были видны полосы на ягодицах и бедрах – следы плети.
– Кто это тебя?
– Старуха. Еще вчера… Там их было двое. Одна держала, а другая била.
– За что?
– Просто так. Это, они говорили, подготовка.
– А эти девочки?
– Их тоже. Ты меня не отдашь потом?
– Кому?
– Всем. Чтобы по очереди… Мне сказала старуха, что если я тебе не понравлюсь, то ты меня отдашь «хлопцам». Я тебе понравилась?
Боже, укрепи мою душу!
– Понравилась! Очень понравилась!
– Я старалась!
– Слушай, ты лучше не говори больше ничего.
Я чувствовал, что разревусь сейчас как мальчишка от стыда и ненависти, чувства неизгладимой вины перед этой хрупкой, еще не познавшей любви девочкой. Мысленно я поклялся, что ни один из бандитов не останется в живых!
Я пишу эти строки, чтобы читающий их понял и оправдал ту жестокость, с которой мы покарали бандитов. Как я теперь понимаю своего друга (надеюсь, он снова им будет), расстрелявшего без всякого сожаления моих бывших приятелей.
– Спи, Ильга, ничего не бойся. Я сделаю все, чтобы ты была… – я чуть было не сказал «счастлива», но вовремя осекся. О каком счастье можно было здесь говорить?
Я нежно погладил ее по голове.
– Я хотел сказать, что постараюсь заслужить, если не твою любовь, то твое прощение.
Я еще раз наклонился, поцеловал ее и почувствовал, что ее лицо все мокрое от слез. Она больше не могла себя сдерживать и зарыдала.
Нет! Теперь я глубоко убежден в одном. Понять, что такое гуманизм, впитать его в себя без остатка можно только, познав всю глубину бесчеловечности, жестокости и насилия. Только, возненавидев насилие, возненавидев всеми фибрами души и всеми клетками тела и мозга, можно выковать в себе действенное оружие против него. Это тяжелое и страшное оружие. Оно требует крепких рук, чтобы удержать его, и холодный разум, чтобы, не задумываясь, применить, когда требуется. «А ты сам? – шепнул мне внутренний голос, – тебя же пощадили, несмотря на то, что ты заслужил смерть. Чем ты отличаешься от Можиевского?» «Но я не делал ничего такого!» «Да, но ты собирался это делать. Тебя бы просто заставили это делать, как заставили сейчас!». «Но сейчас другое дело! Я должен!» «Ищешь оправдание? Но признайся, ты же с наслаждением овладел этим юным телом… Ты сейчас философствуешь, высказываешь свои мысли, можно сказать, похвально, но тогда… тогда у тебя на уме не было никакой философии… Что же ты сейчас лицемеришь?»
Этот мучительный диалог продолжался до самого утра. Голос звучал, он долбил мозг беспрестанно, с садистической жесткостью и злорадством, не давая заснуть. Уже рассвело, когда я на какое-то время забылся в тревожном сне. Я спал и не спал, находясь в каком-то оцепенении. Из него меня вывел резкий стук в дверь. Я быстро оделся и, прикрыв Ильгу одеялом, пошел открывать. У дверей стояла старуха.
– Иди, тебя ждут там, внизу, – и, чуть отстранив меня рукой, вошла в комнату.
По ее виду было ясно, что она получила соответствующие инструкции. Я задержался у двери, ожидая, что будет дальше. Старуха, однако, скоро вышла и, удовлетворенно кивнув головой, закрыла дверь на ключ и пошла по коридору.
Вот как! У нее, оказывается, свой ключ. Что было бы с девушкой и, возможно, со мной, если бы я проявил «рыцарское благородство»? Чем бы все это закончилось? Можиевский, видимо, еще не совсем доверял мне. Почему? Что это? Интуиция или я повел себя как-то не так? Что же все-таки вызывало его настороженность? Он часто присматривался ко мне во время так называемых «коллективных развлечений». Надо следить за собой! А может быть я слишком настаивал вчера на выявлении механизаторов? Сегодня об этом ни слова! Но ведь и ждать больше нельзя! Что же делать?
– Ого! – встретил меня возгласом Можиевский, – по твоему виду не скажешь, что ты провел спокойную ночь! Ну как?
– Она прелесть!
– То-то! – он удовлетворенно засмеялся, – ты отхватил самый лакомый кусочек. А у меня не особенно! Одна решила проявить характер. Но я ей дам возможность проявить его в другой ситуации!
Я догадывался, что это будет за ситуация. Мне вспомнились расширенные от страха три пары девичьих глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136