После приема мессера Федерико, и его «племянницу» призвали к королям для беседы. Мона Алессандрина поняла так, что зовут ее, и не ошиблась.
Войдя, она присела низко-низко, так низко, как только могла. Кастильцы – ценители церемоний, королева донна Исабель Кастильская – в особенности. Маркиза Мойя стояла за ее креслом. Обе прекрасно владели своими лицами, но было ясно: слух об ожерелье за сутки успел подняться от рыночных лотков до устланных коврами ступеней престола, иначе королева и ее наперсница не снизошли бы до этой беседы.
Они были до мозга костей женщины, потому – хитры и любопытны, из тех, кто долго ходит вокруг да около, выведывая все, что нужно, исподволь. Так, они, как радушные хозяйки, расспрашивали, каково ей гостить в Кастилии, не тоскует ли она по Венеции «слыхали мы, что город сей воистину чудо света!», дозволено ли ей осматривать город, и кто ее сопровождает. Мона Алессандрина подробно отвечала на все вопросы и очень мило пошучивала, по ходу беседы переводя итальянские шутки на кастильский и порой прибегая к помощи мессера Федерико, чтобы подыскать выражение поточнее. Но все ее речи текли, как песок сквозь пальцы, и не держались в памяти высокородных дам. В числе прочего она упомянула, что ее защитником и провожатым стал дон Карлос, маркиз Морелла, что в особенности она ему благодарна за советы, данные при покупке мавританского золота – без него она непременно бы опростоволосилась, потому что не привыкла торговаться. На это маркиза Мойя с материнской лаской в голосе сказала:
– Дон Карлос, хоть он и примерный муж, весьма опасен для девушек: его глаза и самых стойких заставляют забыть о добродетели. Он потому и выбрал себе в супруги донну Элизабету, чтобы впредь не смотреть ни на кого более.
Мона Алессандрина полуулыбкой изобразила грусть всепонимания:
– Мои глаза, боюсь, обладают схожим свойством, ваша светлость. Мне случалось много раз убеждаться в этом и корить себя за неосмотрительность, – ответила она, сама не поняв, вызов это или шутка. Кое-кто, наблюдающий за происходящим из полутемной ниши, молча с ней согласился.
Кое-кто – был король, дон Фернандо. До его острого слуха также дошли женские перешептывания о новых похождениях его племянника. Дон Фернандо вестям удивился.
Племянника он презрительно жалел – надо же было дать так себя провести – и кому! – собственной отставленной пассии. В то, что дон Карлос сулил англичанке Маргарите корону, дон Фернандо не верил, и даже полагал, что хитрая купеческая дочка нарочно приврала: пускай Ее Высочество пуще разгневается на сиятельного маркиза и воздаст ему по заслугам. Даже если Карлос такое и говорил, рассуждал про себя дон Фернандо, то наверняка в пылу страсти нежной, а кастильцу его кровей это простительно.
Но путать женщин перед алтарем – непростительно, продолжал размышлять дон Фернандо о горькой участи своего возлюбленного племянника. Самое лучшее было бы услать его куда-нибудь в Полонию чрезвычайным эмиссаром христианнейших Леона и Кастилии. Слухи туда не дойдут по причине большой удаленности, а если и дойдут, то из-за странности тамошних обычаев ничьего внимания не заслужат. Только вот денег на это нет, и, значит, до конца дней своих сносить Карлосу насмешки, да и отпрыскам его достанется, ежели народятся.
Но вот явилась женщина, итальянка, по слухам, ученая. Дон Фернандо, услыхав о ней от маркизы Мойя, подумал, что она, наверное, дурочка, и ничего про Карлоса не знает.
Она сидела в пяти шагах от него и на дурочку не походила. Остроумная, отменно учтивая, она показалась дону Фернандо недоброй. Беда будет, подумалось ему ни с того ни с сего, если такая где-нибудь сядет на трон.
Чем дольше дон Фернандо смотрел на нее, тем больше злился, и сам не мог понять, что его злит – красота ли ее, манера ли говорить, почтительная и одновременно вольная, то ли, что она принадлежит его неудачливому племяннику и носит им дареное золото Ла Фермозы. Однако утолить эту злобу можно, только помяв хорошенько ее девичьи прелести, чтоб знала… А злоба уже готова была прорваться – он чувствовал, как лоб наливается жаром, точно поверх морщин выступает огненное? Yo el rey!.
? Yo el rey!
Он шагнул из полутемной ниши. Привычно переждал, пока все дамы по очереди перед ним присядут, а мессер Федерико отвесит поклон. Сел в пустое кресло. Подпер голову рукой, и стал смотреть.
Вот теперь она совсем рядом. Хороша. Слова нет. Хороша. Старое темное золото мерцает на золотом отливающей молодой коже. Колени под тяжким бархатом чуть вразлет – как у правителей на миниатюрах в молитвеннике. Ах вот почему он подумал о ней на троне, и о том, что беда будет, если… И кажется, что сладкий запах четырех расставленных по углам курильниц весь как есть исходит от нее, и не от платья, не от волос, не от белых плеч, а из густой тени в ложбинке промеж колен, и от пяток до темени она укутана драгоценнейшей и густейшей пеленой аромата.
Ла Фермоза была иудейка из мавританской Севильи. Ей было шестнадцать лет, она равно владела четырьмя языками – иудейским, арабским, латынью и старокастильским, и могла на них всех писать стихами и прозой. Эта, по слухам, тоже ученая. А не язычница ли она? Поговаривают, что в городах просвещенной Италии нобиле вновь служат эллинским богам.
Об этом он у нее и спросил.
Мона Алессандрина засмеялась:
– О, нет, Ваше Высочество, что у нас есть языческого, так это расточительство! На иное шествие уйдет столько золота, что, право, хочется плакать!
Но видно было, что уж кому-кому, а ей при этом плакать вовсе не хочется, и навряд ли она вообще когда-нибудь плачет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28