в трехлетнем возрасте у меня было подозрение на туберкулез (я произносил «беркулез»). К больнице, будто в назидание, примыкало городское кладбище, в котором покоилась моя прабабушка – ровесница века, которая в семнадцатилетнем возрасте записалась в один из ударных женских батальонов и даже воевала (мама рассказывала, что прабабушка нашла в занесенном снегом немецком блиндаже рецепт изготовления какого-то французского крема для лица в красочной брошюрке, которую хранила еще полвека). Она закончила институт благородных девиц в Минске, говорила на трех иностранных языках, а годы свои провела за конторкой бухгалтера в райсобесе, и вспоминала французский лишь для того, чтобы перевести какую-то идеологическую банальность из школьного учебника. Она умерла, когда мне было четыре года – от рака и новомодного лекарства. Так оборвалась единственная нить, связующая меня с милым сердцу серебряным веком, по которому я грустил столь безнадежно, будто бы сам пережил его на семьдесят лет.
Я так и не решился проведать ее могилку, поблуждал по кривым улочкам, застроенным частными домами, и вышел на вокзальную площадь, где стоял в ожидании пассажиров единственный городской автобус, который-то и номера не имел, а назывался в стиле революционной романтики «Вокзал – Площадь Ленина». Об этом автобусе ходили легенды. Никто не видел его в работе. Он так долго ждал каждый раз достаточного количества пассажиров, что можно было пешком дойти до конца маршрута и вернуться обратно. На сей раз я решил дождаться отправления, сел в однодверный «деревенский» автобус, заплатил за проезд три копейки и стал ждать. Водителя не было, слева от меня две по-деревенски немолодые женщины с жаром обсуждали последнюю городскую «новость»: старая бабка без роду, без племени, торговавшая на базаре семечками, скончалась позавчера, а в матраце ее кровати (жила она более чем скромно) нашли ДВЕНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ(!!!) рублей. А я все ждал и ждал, млея под пекучими лучами солнца.
Наконец пришел шофер, окинул нас взглядом, и стал заводить мотор. Автобус проехал за пять минут ту дистанцию, которую я вчера преодолел за мечтательных полчаса. Я вновь был в центре и направил свои стопы дальше – мимо райкома, молочного магазина, банка и почты в краеведческий музей. Он, как я и ожидал, оказался закрыт. Вдоль нескончаемой улицы Юрия Гагарина тянулись огромные щиты наглядной агитации, вполне заменявшей наглую рекламу. Трудно было спорить с плакатом, декларирующим свободный мирный труд советских людей, и с другим, показывающим истинное лицо американской военщины. Еще один плакат изображал белокурого германца и русоволосого советского человека, рука об руку идущих в Светлое Будущее (кто-то написал пониже квадратными буквами: «Смерть нацистам»).
Я вернулся в центр и долго бродил по магазинам, рассматривал товары, и даже купил в книготорге карманный атлас Украины. В магазине продавались еще полнее собрание сочинений Эрнста Юнгера, «Мифологический словарь» и свежий стенографический отчет о XX партконференции 1994 года. Уже стало смеркаться, когда я вспомнил, что ничего не ел, и один за другим заглотал пять еще горячих бубликов с маком.
Войдя во двор моего дома, я увидел едущую на роскошном голубом велосипеде Зину, которая крикнула мне вдогонку:
– Антон дома, и тебя ждет!
На противоположной от дома стороне двора возвышалась гигантская труба котельной, которая, как Эйфелева башня, была заметна из любого конца Орехова. Я помню, когда еще дед служил в милиции, какая-то полоумная жена уголовника-рецидивиста (его только что посадили в четвертый раз), ставши посреди двора, орала во всеуслышанье, что «повкыдае усих нас» в эту трубу (ее потом, кажется, забрали в психушку).
Антон сидел на кухне, что-то писал и живо отреагировал на мое появление:
– Какое вероломство! Ты только подумай! Она приехала только для того, чтобы сообщить мне о том, что не собирается выходить за меня замуж!
– Антон… Нам бы ваши заботы!..
– Кому вам?.. А…
Он разорвал уже почти написанное письмо и сказал:
– Ладно, брудер. Идем наверх, к Гале, познакомлю, – и, заметив сомнение на моем лице, добавил, – А зачем же еще ты сюда приехал?
Его логика была неоспорима, и я последовал за ним.
Галя встретила нас в домашнем зеленом халате с какими-то иероглифами на лацканах. Она угостила нас салом, вареными раками и молдавским вином, а сама рассказывала (уже в своей версии) историю об умершей старухе, причем найденная сумма увеличилась до двадцати тысяч. Я до неприличия много ел, а Антон демонстративно жаловался на жизнь и женское вероломство и сетовал на потерю трех лет, «лучших трех лет» жизни. Галя его утешала и дивилась, что он, будучи комсомольским вожаком, не может найти себе девушку. Вся квартира Гали (а ведь когда-то это была моя, то есть Вальдемарова, квартира) была выдержана в японском стиле, а ее халат оказался кимоно. Галя действительно была очень похожа на Эдиту Пьеху (самой Пьехи я в этом мире не обнаружил), и не верилось, что этой тридцатилетней женщине сорок три года.
Около одиннадцати Антон шепнул мне: «Действуй» и ушел.
В ту же ночь мне приснился сон, заслуживающий особого упоминания. Я в Киеве. Лето. Тепло. Каштаны. Сажусь в поезд. В купе входит гренадерский поручик в форме, но без фуражки. На вид лет 20. Да это же мой прадед Иван Сергеевич Тарнавский! С ним дама в дорожном платье и вуали. Это его жена, моя прабабушка – Ханна Николаевна, в девичестве фон Трампедах. Ей – 17. Мысль мчится, обгоняя все поезда вместе взятые. Я таинственным образом перенесся на сей раз в прошлое – в лето 1917 года – еще не все потеряно – договариваемся с поручиком – и к Корнилову – чтобы шел на Петроград без малейших колебаний и вешал всю демократическую сволочь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61