Николь вдруг подумала, как и много раз прежде, что Ким Хендрикс был самым обаятельным мужчиной из всех, каких она видела в жизни.– Теперь со мной ничего не случится, будет только хорошее. Начинается страшная война, и я отправлюсь в самое пекло. Я напишу самые лучшие за всю историю человечества заметки о войне, а когда она закончится, сделаю из них большой роман. Подожди и увидишь!– Заметки? – переспросила Николь. – Ты же сейчас на радио:– Знаю. Но я пишу и думаю, как пишущий журналист. Вероятно, я никогда не остановлюсь. Чернильная крыса всегда остается чернильной крысой, – Ким пожал плечами и улыбнулся. – Как здесь, в Париже?– Удивительный город. Веселый, занятый, жизнерадостный, словно получивший витаминную инъекцию, – ответила Николь. – Настроение у людей приподнятое, как никогда. Они шутят по поводу шумихи вокруг войны. «Скучная», как они ее называют. Что касается меня, то женщины стали покупать намного больше платьев, и я создаю новые модели. Город живет сегодняшним днем. Никто не думает о будущем.– Я думаю, – произнес Ким. – О нашем будущем. Я думал о нем в Польше. О будущем для нас, Николь.– Будущее? А Илона? – спросила она, понимая, что тех нескольких минут в «Рице» было недостаточно, чтобы сказать друг другу все. – Ты женат, Ким. Ты не можешь уйти просто по своему усмотрению. Не во второй же раз.– Илона собирается в Рено, как только устроится в Вашингтоне. Она получила работу в ведомстве Рузвельта. Пресс-атташе. Нам уже давно известно, что наша женитьба была ошибкой. Это моя вина. Илона была хорошей женой. А я был плохим мужем…– Тебе не свойственно делать что-то плохо, – заметила Николь.– Я знаю, – сказал Ким. Он выглядел серьезным, грустным. – Я женился на ней потому, что хотел тебя и считал свое желание невыполнимым. Это было просто… и сложно одновременно. Но все уже в прошлом, а я хочу говорить о будущем.– О будущем? – мягко переспросила Николь. Она не одобряла веселья, охватившего Париж. Слишком свежа была в ее памяти последняя война. – Европа охвачена пламенем. С каждым днем обстановка ухудшается, а не улучшается. Как мы можем думать о будущем?– Я могу. И ты тоже скоро сможешь. Подожди и увидишь! Но если не хочешь говорить о будущем, давай побеседуем о настоящем, – Ким опять заулыбался. В его глазах вспыхнули искорки. – Давай пообедаем. Найдем место, где есть немного настоящего французского хлеба, красного вина и крепкого кофе. Я соскучился по всему этому, пока был в Польше. Но не так сильно, как по тебе.В их распоряжении было тридцать шесть часов. Николь никогда еще так остро не ощущала бег времени. Они переводили минуты в секунды, часы в минуты, дни в часы. Следующим назначением Кима оказался Западный фронт, и когда ему пришла пора уезжать, Николь почувствовала, что в мире было лишь тридцать шесть часов и больше времени не осталось вообще.– Будь осторожен! – произнесла она, вцепившись в Кима. – Пожалуйста, будь осторожен.– Не волнуйся! – ответил он. – Я никогда не забываю своих обещаний!С последним поцелуем он уехал на встречу со своей судьбой где-то на Западном фронте. 3 Ким вернулся в Париж в начале декабря. На этот раз у них с Николь было шестнадцать часов – все их время в безвременном мире, и больше ничего.– На Рождество у меня будет трехдневный отпуск, – сообщил Ким. – Давай уедем в деревню. Возможно, даже удастся раздобыть гуся. Мои друзья в «Рице» уверяли меня, будто достанут шампанского, сколько пожелаешь.– Чудесная идея! У Ролана Ксавье есть дом под Парижем. Он предлагал мне им воспользоваться, потому что сам с женой уедет к ее родителям в Дордоне.– Здорово, – сказал Ким.– Здорово, – согласилась Николь, и он улыбнулся так, как улыбаются всегда, когда его американский сленг сталкивался с ее французским акцентом.– У нас получится восхитительное Рождество. Прекрасная жизнь! Прекрасно будет все!– Надеюсь, – с осторожностью произнесла Николь.– Все получится! Ты должна перестать беспокоиться.– Я постараюсь.– Постараться – этого недостаточно. Ты должна пообещать, – возразил Ким. – Обещаешь?– Обещаю, – ответила Николь, прибегая к улыбке как к защите. – Я обещаю перестать беспокоиться.Шестнадцать часов прошли словно шестнадцать секунд, и Ким уехал в Берлин.В Берлине у Кима возникли сложности. Он не мог говорить то, что хотел сказать, читая в студии на Вильгельмштрассе проверенный цензурой текст. Мюрроу передавал из Лондона, Ширер из Хельсинки, Хендрикс из Берлина… «Блицкриг… Франция и Англия объявили войну… Гражданская война в Испании подходит к концу… Италия вторгается в Албанию… Россия нападает на Финляндию… Гитлер делает мирные предложения, чтобы остановить большой пожар…»Читая успокаивающие сценарии, Ким вспомнил инцидент, свидетелем которого он стал в первый вечер праздника ханука. Евреев под священную молитвенную музыку заставили на коленях чистить туалеты на вокзале, толпа в черных рубашках выкрикивала грязные ругательства. Ким увидел эту сцену, возвращаясь из провинции, куда ездил делать репортаж о том, как война сказывается на сельских жителях. Неожиданно для себя он отбросил одобренный нацистами сценарий и рассказал в прямом эфире о том, чему стал свидетелем. Ему хотелось, чтобы американцы знали, чтобы весь мир знал об этом. Вдруг дверь студии под чьими-то ударами открылась, и на пороге появились три гестаповца. Первый, видимо главный, сероглазый мужчина со шрамом на лице, швырнул на пол микрофон, а двое других выволокли Кима в коридор.– Мы следим за вами еще с Варшавы, мистер Хендрикс, – произнес сероглазый офицер гестапо. Его глаза побелели. – Наше терпение кончается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120