Ученый и его юная невеста. Правильно? Он пытается свести с ее лица родимое пятно.
Красное пятно. С левой щеки.
Неудивительно, что тебе понравился этот рассказ.
«Понравился» – слишком слабое слово. То было наваждение. Этот рассказ затянул меня, как омут.
Ее родимое пятно имеет очертания руки, да? Я начинаю припоминать. Как будто чья-то ладонь прикоснулась к ее щеке и оставила на ней оттиск – так, кажется, у Готорна.
Ладошка. Она могла бы принадлежать пигмею или ребенку.
За исключением этого маленького изъяна, у нее идеальное лицо. Она считается необыкновенной красавицей.
Джорджиана не воспринимает это как изъян – пока не выходит замуж за Айлмера. Он порождает в ней недовольство собой, он учит ее ненавидеть это родимое пятно и желать избавления от него. В глазах Айлмера это не просто дефект, уничтожающий физическую красоту. Это проявление скрытой червоточины, пятно на душе Джорджианы, метка греховности, разложения и умирания.
Печать смертности.
Да просто – причастности к роду человеческому. В этом и состоит трагедия. Айлмер экспериментирует в своей лаборатории с разными эликсирами и зельями в поисках формулы, которая поможет свести ужасное пятно, а простодушная Джорджиана со всем соглашается. Вот что самое страшное. Она хочет, чтобы он ее любил. Больше ей ничего не надо. И если сведение родимого пятна – это цена, которую она должна заплатить за его любовь, она готова рискнуть жизнью.
И в результате он ее убивает.
Но сначала пропадает родимое пятно. Это очень важно. За секунду до смерти ее щека становится чистой. Метка исчезает бесследно, и именно в это мгновение Джорджиана умирает.
Родимое пятно – это и есть она. Нет пятна, нет и ее.
Ты себе не представляешь, чем был для меня этот рассказ. Я его перечитывала, я его обдумывала, и наконец я кое-что про себя поняла. Сущность – она у всех внутренняя, а моя написана у меня на лице. В этом вся разница. Мне не дано было спрятаться. Когда люди смотрели на меня, они сразу видели мою душу. Я была симпатичная, и знала это, но знала и то, что для всех определяющим во мне всегда будет это багровое пятно на лице. Как я могла от него избавиться? Пятно было средоточием моей жизни. Мечтать, чтобы оно исчезло, было все равно что желать себе смерти. На обычное счастье рассчитывать мне не приходилось, но зато этот рассказ открыл мне оборотную и, возможно, не менее важную сторону медали. Я могла прочесть чужие мысли. Мне достаточно было увидеть реакцию окружающих на мой вид слева, чтобы сказать – этому можно доверять, а тому нет. Родимое пятно было тестом на вшивость. Лакмусовая бумажка для души. Немного практики, и я буду читать людей, как открытую книгу. К шестнадцати-семнадцати годам я стала отличным камертоном. Это не значит, что я не ошибалась в людях, но чаще всего мои оценки были точны. Просто иногда меня заносило.
Как прошлой ночью.
Нет. Это не было ошибкой.
Мы чуть не убили друг друга.
Правильно. В цейтноте все ходы делаются быстро. Нам было не до формального знакомства с рукопожатиями и светским разговором за бокалом вина. Взрыв был неизбежен. Так сталкиваются две планеты во Вселенной.
Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе не было страшно?
Еще как. Но я шла на это, сам знаешь, не с закрытыми глазами. Я была готова ко всему.
Тебя предупредили, что я сумасшедший?
Этого слова никто не употреблял. Наиболее сильным было выражение нервный срыв.
А что сказал тебе твой камертон, когда ты меня увидела своими глазами?
Ты сам знаешь.
Страшный человек, да? Который до смерти тебя напугал.
Это нечто большее. Мне было страшно и в то же время радостно. Такой озноб счастья. Смотрю на тебя, и вдруг мысль: это я на себя смотрю. Со мной такого еще не бывало.
Это было приятно?
Настолько, что я растерялась. Сейчас, думаю, рассыплюсь, и ничего от меня не останется.
А теперь ты мне доверяешь.
Ты меня не предашь. Как и я тебя. Мы оба это знаем.
А еще что мы знаем?
Ничего. Почему мы и сидим в этой машине. Мы одной крови, а больше мы ни черта не знаем.
Мы приехали к четырехчасовому рейсу на Альбукерке, имея двадцать минут в запасе.
В идеале мне следовало принять снотворное, когда мы проезжали Холиоук или Спрингфилд, в крайнем случае Вустер, но мы были слишком увлечены разговором, и я все откладывал на потом. А когда мы проехали 495-й съезд, я понял, что принимать ксанакс уже нет смысла. Коробочка с пилюлями лежала у Альмы в сумке, и если бы она прочла инструкцию, то знала бы, что по-настоящему действовать они начинают через час или два. Я даже обрадовался: молодец, не поддался слабости. Разве калека не дрожит при одной мысли, что ему надо бросить свой костыль? Если я продержусь весь полет без слез, истерик и прочих фокусов, как знать, может, со временем все войдет в колею. С этими мыслями я провел следующие двадцать или тридцать минут. А затем мы въехали в пригород Бостона, и я подумал: в сущности, у меня не было выбора. За три с лишним часа езды мы ни словом не обмолвились о Гекторе. Вместо того чтобы говорить о нем, как предполагалось, мы проговорили на другие темы, несомненно, более безотлагательные и, вероятно, не менее важные, чем те, что ожидали нас в Нью-Мексико. Я оглянуться не успел, как первая часть нашего путешествия уже была позади. Не дрыхнуть же сейчас! Я должен был услышать обещанную историю.
Мы сели в холле в ожидании посадки, и Альма напомнила мне про пилюли. Тут я и сказал, что попробую обойтись без ксанакса. Держи меня за руку, сказал я, и все будет хорошо. Я чувствую себя нормально.
Она взяла меня за руку, и какое-то время мы миловались у всех на виду. Это было что-то невинное, совсем юношеское – даже не из моей юности, а из той, о которой можно было только мечтать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87