Мысленный мой прожектор устремился вперед к Оклахоме, первому штату, намеченному в нашем турне, и в Редберде я выскочил из машины резвей обезьяны — как черт из табакерки. На этот раз все получится, твердил я про себя. Да, сэр, вот сейчас все и начнется. Даже название города я счел счастливым предзнаменованием, и хотя я в те времена не очень верил приметам, это совпадение здорово подняло во мне дух. Редберд. Как мой любимый бейсбольный клуб в Сент-Луисе, дорогие мои «Кардиналы» note 3.
Номер у нас был тот же, только в других костюмах, но это все изменило, и зрители заулыбались, едва меня увидев, что было уже поддела. Сначала сказал свое слово мастер Иегуда, выдав класс и запудрив этим шлимазлам мозги только так, а потом вышел я, а уж мой костюмчик под Гека Финна был в том же искусстве последним словом, так что в конечном итоге мы их сразили насмерть. Среди женщин шестеро или семеро бухнулись в обморок, дети принялись вопить, а мужчины замерли, не веря глазам, и в благоговении ахнули. Я продержал их тридцать минут, кувыркаясь, взмывая в воздух, скользя над гладью большого, на солнце сверкавшего озера и под конец подбросив свое легкое тело на рекордную высоту в четыре с половиной фута, после чего плавно спланировал на берег, встал и отвесил поклон. Меня встретила буря оваций, сплошной восторг. Они визжали, орали, отчаянно били в ладоши и бросали в воздух конфетти. Я впервые вкусил успеха, и этот вкус мне понравился. Как ничто, ни до и ни после.
Данбар и Баттист. Джамбо и Планкетсвиль. Пик-кес, Мьюз и Бетель. Вапанука. Богги-Депот и Кинг-зфишер. Герти, Ринглинг и Марбл-Сити. Если бы я не писал книгу, а снимал кино, в этом месте на экране возник бы настенный календарь и полетели бы, отрываясь, листки. Сквозь их мелькание на заднем плане было бы видно деревенские дороги, катящиеся шары перекати-поле, карту восточной части Оклахомы, по которой мчался бы наш старенький «форд», и крупно, по очереди появлялись бы названия городов, в которые он въезжал. Все это шло бы под быструю, с синкопами, музыку вперемежку со звонким лязгом кассовых аппаратов. Кадр следовал бы за кадром, наплывал один на другой. Огромные, полные монет корзины, придорожные домики, руки, плещущие в овациях, ноги, топочущие от восторга, разинутые рты, поднятые к небу изумленные лица с вытаращенными глазами. Целиком эпизод занял бы секунд десять, но за это время зрители в кинотеатре успели бы узнать всю историю того месяца от начала и до конца. Ах, добрые сентиментальные старые голливудские ленты. В книгу ни за что столько не впихнуть. Возможно, киношный рассказ и страдает поверхностностью, однако цели своей достигает отлично.
Память похожа на суматошные кадры. И если сейчас я вдруг неожиданно подумал о фильме, то это, возможно, потому, что в то лето я часто бегал в кино. После триумфа в Оклахоме недостатка в приглашениях у нас не было, и день за днем и месяц за месяцем мы с мастером проводили в дороге, переезжая из городка в городок. Мы выступали в Техасе, Арканзасе и Луизиане, по мере приближения зимы забираясь все глубже на юг, и каждый раз, добравшись до места, в перерывах между выступлениями, я при первой возможности бежал в какое-нибудь местное «Бижу», где показывали очередную новинку. Мастер занимался организационной стороной дела — беседовал с менеджерами и распространителями билетов, договаривался о расклейке афиш и рекламных листков, так что обычно времени на походы со мной у него не было. Почти всякий раз, вернувшись из кинематографа, я заставал его в гостиничной комнате, в одиночестве, с книгой в руках. Книга всегда была одна и та же — маленький зеленый потрепанный томик, который он везде возил с собой, так что вскоре я изучил эту обложку не хуже, чем морщинки и складки на лице мастера Иегуды. Книга была ко всему прочему по-латыни, и автором ее был Спиноза — это не забылось даже теперь, спустя столько лет. Однажды я спросил у мастера, почему он все время начинает ее с начала, и он ответил, что это потому, что в этой книге невозможно дойти до конца. Чем больше начинаешь понимать, тем больше там находишь, а чем больше находишь, тем дольше читаешь.
— Волшебная, наверно, — сказал я. — Значит, ее на всю жизнь хватит.
— Вот именно, шпендрик. Она неисчерпаема. Это будто бы выпил вино, оставил на столе вроде бы пустой стакан, а потом глядишь, и — о чудо! — он, оказывается, полный.
— Ага, и сидишь пьяный в хлам, всего раз-то и заплативши.
— Лучше не скажешь, — сказал он, неожиданно отвернувшись от меня к окну. — Пьяный этой жизнью, малыш. Пьяный ее загадкой.
Боже милостивый, как же я был тогда счастлив с мастером. Я любил даже сами дороги, а если учесть прочие составляющие наших переездов — толпы зрителей, выступления, деньги, которые нам платили, — то, конечно, те первые месяцы были лучшим временем моей жизни. Даже когда первые восторги прошли и я попривык, ничего мне не надоело, ничего не хотелось менять. Продавленные матрасы, проколотые шины, дешевые забегаловки, дожди с вынужденными простоями, унылые степи — все это были мелочи, все отскакивало от меня, как горох. Мы складывали в чемодан очередные добытые честным трудом семьдесят или сто баксов, садились в свой «форд» и не спеша катились в следующее захолустье, глядя на пробегающие пейзажи и с наслаждением смакуя особенно удавшиеся части номера. Мастер был ко мне великодушен — всегда подбадривал, всегда помогал советом, всегда прислушивался к тому, что я говорю, и ни разу не дал почувствовать, будто я пусть хоть на волосок, но ниже. После лета отношения между нами переменились, позиции наши стали совершенно иные, и теперь мы лишь дополняли и уравновешивали друг друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85