А в конце пути – ночлег посреди чистого поля. И никакого довольствия. Не было сил даже роптать, раздавались лишь вялые реплики: мол, проклятые повозки интендантов покатили небось в Брюссель. Или в Гент. Или в Остенде. Или их уже погрузили на корабли, чтобы кормить этих чертовых моряков. А дождь все лил и лил.
* * *
Леди Андреа и миссис Симпсон оказались правы, думала Мэдлин. Первое ощущение страха, дурноты и головокружения, появившееся, когда начали прибывать раненые, прошло почти тотчас же. Тяга выйти на улицу, чтобы взглянуть, не окажется ли знакомых среди тех бедолаг, которые сумели дотащиться до города, оказалась сильнее желания броситься в свою комнату, зарыться лицом в подушку и заткнуть уши руками.
Бегая с улицы в дом и обратно с ведрами, из которых выплескивалась вода, с бинтами и ватой, она быстро забыла все, кроме необходимости успокоить, проводить того, кто хромает, усадить у дороги передохнуть смертельно уставших, поднести нюхательную соль тому, кто теряет сознание, отереть пыльное лицо влажной салфеткой. И каждому помочь напиться.
Постепенно она привыкала к страшным картинам. Те, кто появился первым, еще как-то могли двигаться самостоятельно – они были не очень тяжело ранены. Но позже начали прибывать тяжелые. Их привозили на повозках прямо в город, на улицы. Лишь к полудню у Намюрских и у Левенских ворот были поставлены госпитальные палатки.
А потом пошел дождь. Люди, которые поначалу обрадовались живительной влаге, вскоре, промокнув до нитки, стали мерзнуть. У женщин, ухаживавших за ними, юбки намокли, волосы прилипли к головам и лицам; по шеям стекали потоки воды.
Леди Андреа и Мэдлин брали в дом как можно больше раненых, кто передвигался сам или нуждался в небольшой помощи. Мэдлин стягивала заляпанные грязью сапоги, срезала ткань мундиров с кровоточащих или уже запекшихся ран, промывала и бинтовала зияющие дыры, клала холодные салфетки на пылающие лбы, держала протянутые руки, произносила успокаивающие слова, однажды закрыла глаза, которые уже не могли закрыться сами, слегка дрогнувшей рукой.
Весь день она почти не думала о своем брате-близнеце. Тут миссис Симпсон тоже оказалась права. Но она видела брата в каждом лице, в каждой простертой к ней руке. Слышала его в каждом заглушенном стоне, в просьбе напиться, в благодарном вздохе.
Она не заметила, как наступила ночь. Она даже не знала, что дождь все еще льет. Не было ни минуты свободной, чтобы подумать, жив ли ее брат, как проводит ночь под открытым небом при жуткой грозе.
* * *
Лорд Иден был жив. Хотя бы потому, что чувствовал неудобства. И хотел есть. Он мог разделить с полковником Барнардом тощую курицу и бутылку вина в маленьком домишке, занятом им на ночь. Но, бросив на все это великолепие полный сожаления взгляд, лорд Иден махнул на прощание рукой, сообщил, что курица недостаточно нежна для его деликатного вкуса, ухмыльнулся двум оставшимся офицерам и вернулся к своим голодным и промокшим солдатам.
– Странный малый этот Иден, – сказал полковник и занялся трапезой в одиночестве.
Лорд Иден и капитан Симпсон провели ночь относительно удобно, завернувшись в два одеяла, намазанные сверху толстым слоем глины для тепла и защиты от дождя; головы они положили на седельные сумки. Жаль ребят, которые никогда еще не участвовали в кампании, заметил Чарли, после чего громко зевнул и уснул, словно возлежал на пуховике. Им, верно, нелегко. Если не обращать внимания на протесты пустого желудка и мокрую землю, а также забыть о том, что ты промок до нитки, большего комфорта и представить себе нельзя, согласился лорд Иден, погружаясь в забытье сразу же вслед за другом.
Французы расположились на ночлег в тревожной близости от линий союзных войск и, конечно, захотят сделать ранний победоносный бросок, подумал он, засыпая.
Но настало утро, а атаки все не было. Как-то удалось развести костры, застывшие руки отогрелись, от сохнущей одежды шел пар. Ружья тщательно вычистили и надраили.. В конце концов неизвестно откуда появились повозки интендантов, и люди позавтракали.
Лорд Иден не сомневался, что предстоит генеральное сражение – возможно, самое кровопролитное из тех, в которых ему довелось побывать. Они не смогут больше отступать, не сдав Брюсселя.
Утро тянулось мучительно долго. «Пусть начинают, – думал он, – хотя мы еще не готовы, как хотелось бы, но пусть это начнется».
Бой разгорелся справа от их позиции, на развилке дорог. Французы пытались занять деревню Угумон; английские и германские защитники решили не отдавать ее.
– Бедняги, – посочувствовал им кто-то из стрелков Девяносто пятого.
В половине второго тяжелая артиллерия французов, сосредоточенная на склоне холма к югу от союзных линий, внезапно открыла огонь – это был огненный шквал, какого не помнили даже самые бывалые ветераны. От него не было защиты, и люди гибли пачками, в бессильной ярости посылая проклятия. Артиллерийский обстрел был прелюдией к наступлению пехоты, а затем и кавалерии. Так пусть наступают! Только бы прекратился обстрел!
Девяносто пятому было приказано отойти с дороги под укрытие небольшого холма, но потери все равно были колоссальные.
Уцелевшие испытывали не столько облегчение от прекращения огня, сколько глубокий ужас, от которого слабели ноги, – они услышали, как французские барабаны сигналят о приближении обоза. И занятая ими позиция, хранившая их от огня пушек, теперь не позволяла видеть, кто – или что – приближается к ним.
А приближались три плотные фаланги пехотинцев, каждая из которых состояла из двадцати пяти человек вдоль построения и ста пятидесяти по ширине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94