Васька отрезвел.
- Свиньи, - сказал он, уныло оглядывая разгромленный магазин.
- Совхозные, - пояснил старик Антонин. - Помоги-ка, дитенок, бочку поднять.
Васька помог. Старик Антонин собирал селедку с пола в алюминиевую миску и сваливал ее в бочку.
"Глаза у селедки карие, - думал Васька. - Мятые у селедки глаза".
- Совхозные, говорю, свиньи. - Старик Антонин пытался ребром миски счистить налипшую на пол селедочную чешую. - Они, язви их, некормленые, озверели. Разбивают загородки. Двери в щепу разгрызли... Племенное-то стадо вывезли. А вот эти вот... обыкновенные. Лютее и зверя нет, чем свинья озверевшая.
- Они в болото бегут на берег, там ихний рай, - сказал Панька. Ночью-то они вылезут - привыкли к кутам. Я же для этого и явился. Бабы ж. Где им одним! - Панька сжал бутылку так, что по ней побежала потная волна, отглотнул из горла и запел: - "Среди долины ровныя..."
- Ах бандиты! - Этот выкрик пресек басовое Панькино пение. - Ах негодяи! - В проеме дверей, в золотом сиянии короткого шелка, просвеченного солнцем, стояло нечто такое стройное... - Ворюги! У них еще рожи не отвиселись, а они уже опять пьют.
Закружилось вихрем по магазину крепдешиновое чудо с крепкими мгновенными кулаками.
- Ишь засели! Чему обрадовались! - Эти внезапные кулаки упали на Васькино стриженое темя не очень сильно, но очень зло. - А ты оборону тут занял, спаситель! - Пальцы разжались и снова собрались в кулак, взборонив очумевшую Васькину голову.
- Ты, Зойка, не лги! - Старик Антонин поднялся, выпрямился и вытянулся, привстав на цыпочки и дрожа от негодования. - Мы честь по чести тут выпивали. Деньги вон, на прилавке. А если насчет беспорядку, так это свиньи. Они взбесивши нынче.
Панька тоже поднялся. Схватил крепдешинового коршуна на руки, притиснул к груди и пропел нежно:
- Зоюшка-дурушка. Вымахала, красавица, а язык - помело помелом.
Он, наверное, стиснул ее так, что она хрустнула вся и обмякла. Панька поставил ее на ноги, поцеловал в шелковистую светлую маковку, потом поддал ей легонько, чтобы вновь оживилась. Зойка тут же оправила платье, тряхнула завивкой, подбежала к прилавку, в миг единый пересчитала деньги, пригруженные гирей, и затрещала на счетах.
- Колбасы сколько брали?
- Круг. Да хлеб считай. Да селедку.
- Вижу. Тут у вас денег... - она потрещала костяшками, - хватит еще и на кило колбасы.
- Ну и садись с нами и не кукуй, - сказал Панька. - За Россию мы выпиваем - за российских горемычных баб и девок.
- Это я куда дену? - Зойкины ресницы отяжелели. Она вытерла пучком денег покрасневший нос. - Кому я выручку сдам? Райпотребсоюз горит. Я на крышу вылезала, смотрела. Горит там все, на том берегу, и райпотребсоюз горит. А немцы ходят... И по берегу ходят, и в реку прудят, жеребцы.
Солдат Егоров съежился, угадав в Зойкиных словах укор, направленный непосредственно ему.
Старик Антонин вскочил вдруг, хлопнул себя по немощным ляжкам.
- Ты, Зойка, язви тебя, ты того - выручку и все бумаги схорони до победы. В сундучок их аль в банку сложи и в землю на огороде спрятай.
- А товар? - Зойка обвела полки рукой, и Васька Егоров, отступающий солдат-одиночка, спортсмен-разрядник, отметил красивую линию Зойкиных рук и ямочки возле локтей.
- Бабам раздай, - сказал Антонин. - Мы тебе бумагу составим, чтобы властям показала после победы. Мол, взято трудящими совхозными женщинами честь по чести на нужды детей и военных бедствий. И все подпишемся.
Егоров Васька отметил, что икры у Зойки плавные - невыпирающие, колени закругленные - оглаженные, щиколотки тонкие.
- Мудрецы плешивые, - сказала Зойка со вздохом. - Бабы у меня еще утром все накладные потребовали. - Она задумчиво пощелкала на счетах, положила на ящик перед мужчинами круг колбасы. - Это за ваши. - И еще бутылку взяла, вспыхнувшую густым рубином. - А это вам от меня. Мадера. И сама с вами выпью.
Выпив мадеры и ни разу не глянув на Егорова Ваську, а он брови сурово насупливал, как полагается воину, обдумывающему свои стратегии, Зойка попросила:
- Дядя Панкратий, спойте, пожалуйста.
- Чего тебе спеть, девушка? Хочешь, спою про любовь нескончаемую? И воин пускай послушает.
- Спойте. - Зойка покорно кивнула. Но, глянув на солдата, вспыхнула вдруг, неловко толкнула стакан и вскрикнула. Васька стакан удержал, не дал ему повалиться. Недопитая Зойкой мадера все же выплеснулась, залила им обоим пальцы.
- Любовь. Да еще нескончаемая. - Зойка хохотнула, слизывая с пальцев вино. - На кой мне леший она, любовь? Война, дядя Панкратий, война...
- Любовь войну укорачивает, - прошептал старик Антонин.
Панька встал. Глыбно навис над ящиком. Открыл кривой волосистый рот и запел.
Впоследствии, растратившись на болезни, тщеславие, чувство меры и чувство юмора, а также на обязательное собственное мнение, Василий Егоров иногда как бы прозревал вдруг: слышались ему в такие минуты звуки тогдашней Панькиной песни. Но тогда у него все внутри сморщилось - потекла слюна, как от кисло-зеленого.
Осуждать его не за что. Признать Панькину песню сразу могла только женщина или обладатель бесстрашного слуха, свободный витязь, пророк.
Васька Егоров запомнил только факт пения-крика, как он тогда это определил, боль, нежность, озноб и дикое - дословесное желание счастья.
Чтобы память не подсовывала чужие счета, ей нужны вера, надежда, любовь; нужны как пища, как ток электрический.
Алексеев Гога любил плевать в воду. Ветром далеко относило его дурацкие плевки. До воды они не долетали - мост был высок, ветер силен.
- Вера, Надежда, Любовь и мать их София! Задумайся, физкультурник, говорил он. - У какого еще народа ты найдешь, чтобы Вера, Надежда, Любовь были рождены Мудростью?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12