И вот, теперь он это вспомнил - и выяснилось, что все еще
хуже, гораздо хуже, чем он думал. Эта культурная римская
жизнь, по которой скучал сибарит Марк Юний, эти блага роскоши,
эта цивилизация и утонченность, эта образованность и лоск были
еще худшим дикарством в сравнении с Дзиангаутси, чем это
селение варваров против жизни в Риме. Он был не просто чужаком
здесь, он был чужаком и изгнанником вдвойне: вся эта планета
была чужой, и весь ее мир был одним дикарским медвежьим углом.
Не сдержавшись, Марк Юний застонал и вновь дал волю
слезам. Он, самый талантливый диадзиаль, чудослов империи
Дзиангаутси обречен кончить дни на козьих шкурах в дикарской
хижине дикарской планеты! И ведь за что, о Абинт?!. За
невинную ребяческую выходку, легкую шалость - другим с рук
сходили куда более серьезные проступки.
А что сделал он? Пустяк - на празднестве в честь
десятилетия своего первенца к собравшимся гостям вышел
император, и, когда он открыл рот для ритуального приветствия,
из него высунулся длинный красный язык и стал вытягиваться из
уст иператора в виде бесконечной красной ленты. Эта красная
лента взмыла в воздух и стала слагаться в надпись - слова
приветствий срывались с августейших губ, но достигали гостей
не в устном, а письменном виде. Затем император стал
переливаться всеми цветами радуги - и вдруг лопнул, взорвался
на мелкие кусочки, и эти кусочки осыпали зал нитями
серебряного дождя и конфетти. Зал счел это удачной шуткой
самого императора и приветствовал ее рукоплесканиями и смехом.
Затем вышел сам император, и красная надпись в воздухе живо
скользнула к лицу императора и стремительно нырнула ему в
рот,- во всяком случае, так это выглядело. А император,
проглотив буквы, огласил приветствие уже вслух.
Вот и все, и сожри его Абинт, что же, скажите на милость,
в этом оскорбительного для трона, императорского
достоинства и нерушимых традиций Дзиангаутси? Если бы,
скажем, он превратил фантом императора в бабуина и заставил
пробежаться меж гостей, почесывая конечности,- ну, тогда еще
можно углядеть какое-то поношение. А здесь-то? Реприза,
предваряющая выход главного героя, не более. Да нет, видимо,
это был только повод, настоящая причина была, конечно же,
другой... Помнится, кто-то из друзей намекал ему, что не надо
проводить столько времени у ног прекрасной Игмары - дескать,
ходят слухи, что юную прелестницу осчастливило высочайшее
внимание. Он тогда отшутился, что его сопернику нечего
опасаться - благосклонность Игмары, увы, не идет дальше
согласия наслаждаться его фантазией и изящным слогом. Но,
видимо, и этой благосклонности было достаточно для ревнивого
неудовольствия - император ждал только повода, и он дал его. А
кстати, не тот же ли самый приятель подстрекал его к той
шалости с лентой? Да, так и есть! О Абинт, что за люди! О
тэмпора, о морэс!
Марк Юний всхлипнул - и с ипугом заметил, что он думал на
латыни. Потом с еще большим испугом он осознал, что до сих пор
не произнес про себя своего имени. Абинт, да он же не помнит
его! Погоди-ка, его зовут... нет, невозможно вспомнить.
Значит, вот оно как! Сослать в неведомую глушь к первобытным
существам, лишить радости, насовать ложных сведений о себе -
да так задурить мозги, чтобы он и себя не мог вспомнить! Да
уж, император отшутился изрядно. Или считать, что ему все-таки
повезло? - его могли бы втиснуть и не в людское тело, а в
какой-нибудь лишайник в мирах ледяных пустынь, а то еще хуже.
А впрочем, нет,- нынешнее состояние - это как раз наихудшее
издевательство. Помнить все, чтобы тем горше терзаться, быть в
своем теле - но без своего имени!.. О Абинт! За что?!.
Марк Юний проплакал всю ночь и проснулся поздно днем с
тяжелой головой. Он долго не вставал, вновь переживая
открывшееся прошлое. Брета, сочтя, что он заболел, спрашивала
Юния о чем-то, но он только отмахивался. Кое-как собравшись с
силами, он пошел к реке, умыл грязное лицо и присел у тихих
вод на камень. "Что же теперь делать?" - вот о чем пытался
размышлять мнимый римский изгнанник. Пока он был Марком Юнием,
считал себя гражданином и изгнанниником Рима, он еще мог
питать какие-то надежды и строить планы. Мало ли что - вдруг
аргументы в сестерциях возымеют действие и обидчивая
родственница цезаря попросит за него перед троном. Или умрет
сам цезарь. Или, воображая невероятное, сам Марк Юний
наберется духу для бегства и поселится где-нибудь в Марсалии
под чужим именем. Но теперь... Теперь это всего лишь мираж.
Римлянин Марк Юний мог вернуться домой - ему же, чудослову
Дзиангаутси, возвращаться было некуда. Не было родственников,
чтобы снестись с ним и ободрить. Не было вестников, чтобы по
случаю отправить весточку к своим. Не было и не могло быть
даже такого случая - ничего не было. Даже в Рим он теперь
вернуться не мог. Марк Юний сознавал теперь, что его римские
воспоминания ложны - это была завеса, чтобы отгородить его
подлинное прошлое. Никакой золотой юности сибарита, никаких
роскошных купаний на курортах Италии и Малой Азии, никакой
родни - теперь, когда Марк Юний пытался вызвать живые образы
этой его будто бы юности, он видел только смазанные
расплывчатые черты. Скорее всего, такой семьи и такого рода в
этом самом Рима и вовсе не было. Все, чем располагал Марк
Юний,- это селение дикарей, Брета, козьи шкуры на лежанке. Так
что же ему делать?.. О Абинт, что делать?
- Юний,- послышался голос за его спиной,- это были дети
Бреты, мальчик и девочка.
Они что-то толковали ему на своем варварском наречии,
перемежая речь знаками и несколькими латинскими словами:
1 2 3 4 5 6 7 8