»
И пронзительно понимает: это, лежащее перед ним, – банты, косички, тонкие ледяные пальчики, – это уже неживое.
Что с ним случилось в тот момент? Какой полоумный петух тюкнул острым клювом в самое темечко, лишив разума и рассудка?
– Катька-а! – выкрикивает он утробно и жутко. И еще раз так же страшно: – Катька-а-а!
Его раненый вопль несется вверх, к луне, отскакивает от высоких стен домов и падает вниз, накрывая хрипы, стоны, маты... Яростно машущие руками и ногами бойцы на мгновение замирают. И этого мгновения черному хватает, чтобы сделать один огромный прыжок прямо из центра круга – к Ване.
Он летит к нему долго-долго, вечность, огромный, страшный. Распластанные в стороны руки будто крылья гигантской птицы, сейчас подхватят и унесут туда, откуда никому нет возврата. Лицо в кровавой пене совсем близко, да это и не лицо – разве у людей бывают такие лица? Сейчас он долетит и размажет Ваню на этой светлой дорожке. Как комара.
Не вставая, лишь стремительно оттолкнувшись ладонями от асфальта, Ваня отшвыривает себя в темноту, в безопасность. А черный, долетев, замирает над девочкой, накрывает ее страшными крыльями и тут же осторожно и медленно поднимается. Голова девочки свешивается с его рук, распущенный бант серебряно колышется над землей, как размотавшийся больничный бинт.
– Амина... – хрипло шепчет черный. – Амина...
А Ване, слышащему этот шепот, кажется, что рушатся все крыши и все стены в округе – так больно и страшно бьет он по ушам.
Мужчина осторожно опускает девочку на асфальт, распрямляется, поднимает лицо вверх, к небу, и в этот момент Ваня его узнает! Конечно! Это он, тот самый, который... Бимку... Значит, и девчонка – та самая, из-за которой...
Осмыслить это невероятное, невозможное открытие Ваня не успевает.
– Беги, Ньютон! – дико кричит Рим. – Нож!
Нож? Точно. В руке у черного, огромный, даже луну перекрыл.
Бежать!
Но ноги будто вросли в землю и тело деревянное, чужое.
Рука черного, страшно длинная, сверкающая, издает странный шипящий звук, летящий прямо в Ванино лицо.
– Ньютон! – хрипло и жутко орет Рим.
Не сам Ваня – тело – инстинктивно отклоняется в сторону, и нож, визгливо свистнув, врезается в руку. Новая вспышка металлического света уже прямо перед лицом. Глухой треск, будто рядом грохнули об асфальт переспелый арбуз. Черный, намертво вцепившись рукой в Ванин мгновенно горячо замокревший рукав, боком заваливается на землю, а от его уха, ясно освещенного луной, по щеке вниз спешно и страшно пузырится что-то черное и густое...
– Бежим! – дергает друга Рим. – Менты!
– Куртка... – Ваня беспомощно стоит, удерживаемый, как клещами, железными пальцами черного, который все еще продолжает оседать вниз.
– Снимай! – орет Рим. – Бросай! – Он дергает молнию и, как банан из кожуры, вытряхивает Ваню из прорезиненного кокона.
Последнее, что видит Ваня уже почти на бегу: черный, лишившись опоры, падает навзничь, и куртка, на мгновение распластавшись в воздухе, накрывает его мертвое лицо, будто похоронный саван.
Значит, Рим его тогда спас. Ну да, он же потом в подвале хвастался, что дербалызнул чурку трубой прямо по лысой башке и раскроил череп.
Как они добрались до подвала и почему оказались там только вдвоем, Ваня совсем не помнит. Вроде, когда они разбегались, в конце переулка уже голосила милицейская сирена и трепыхались мигалки... Вроде Костыль скомандовал: рассыпаемся по одному – и уже за углом, увидев Ванину руку, всю в кровищи, велел Риму отвести его в логово и держать там, пока рана не заживет. Значит, у него и в самом деле провалы в памяти? От контузии? Драку помнит, а все остальное...
– Я только про подвал не помню, – говорит Ваня Путяте. – Как будто туман в голове..
– Так бывает, Ньютон, – кивает гость. – Поэтому на суде надо молчать. Незачем давать пищу продажным журналюгам и хитрожопым политикам. Скажут еще, что ты ненормальный, в психушку отправят. У нас это умеют. Поэтому наша сила – в молчании! Молчание – это твоя позиция, твой вызов. В нем гордость нашей великой расы. Ты уже и так сказал все своим подвигом. А после суда, когда огласят приговор, ты станешь национальным героем! Ты хочешь быть героем, Ньютон?
По правде сказать, считаться героем Ване, конечно, охота. И гордиться своей культей как боевым увечьем. Особенно, когда Алка смотрит так восхищенно. Но еще больше ему хочется домой. К матери, Бимке, Катюшке...
– Думай над моими словами, брат, готовься к последнему и решительному бою, помни, на тебя будет смотреть вся страна. Да что там страна – весь мир! А мы пойдем. Пойдем, Аллочка? – подает он руку застывшей в ступоре подружке. – А то, не дай бог, придет сейчас кто-нибудь из начальства, сошлют нашего Ньютона в карцер за нарушение режима, оно нам надо? Держись, брат! – Он крепко жмет Ванину левую руку. – Мы с тобой! И помни: молчание – вот наш ответ всем недоумкам!
Ваня смотрит, как Путятя почти выталкивает перед собой обалдевшую и притихшую Алку, как за ними захлопывается тяжелая дверь.
На полу под окном, бесстыдно вывалив желтые потроха, по-прежнему валяется вонючий, омерзительного вида кактус. Пробовать его Ване совершенно не хочется. А запах... В том подвале пахло ничуть не лучше...
* * *
Молчание, долгое, как сумерки за окном, и такое же мутное, тяжело повисает в кабинете.
Валентина молчит, потому что все уже сказала. Клара Марковна тоже безмолвствует – от невероятности прозвучавших слов, в которые очень трудно, почти невозможно поверить. И Машенька смотрит, расширив глаза, оттого, что ничего ровным счетом не понимает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107