Все старания родителей, родственников и прочих сараевских евреев-сефардов остановить его на этом пути ни к чему не привели. В сараевской сефардской общине Херцика считают погибшим человеком, паршивой овцой, изгоем и выродком, какого давно не было среди евреев, и, говоря о нем, повторяют старинное изречение: «Не может быть ничего хуже нашего человека, когда он запьет и собьется с пути».
А Херцике и дела нет до мнения сефардской общины и до мнения людей вообще… Он не поддерживает никаких связей ни с семьей, ни с еврейской общиной, ни со всем тем кругом людей, от которого он откололся. Он хозяйничает в своем карликовом «заведении», организует партии покера, находится в сложных отношениях с полицией и финансовыми властями, развлекает гостей своими песнями и остротами, ссорится, дерется и мирится со своей «приятельницей», и все, что он зарабатывает на пьяницах в буфете и на картежниках в игорной комнате, с ними же проигрывает и пропивает или раздает в долг.
Агата, которую в их кругу зовут, по имени кафе ее приятеля, тоже «Титаником», вполне заслуживает это имя, ибо движется она, как мощный, большой пароход. Это белокурая, высокая, атлетически сложенная женщина с румяным, словно от постоянного возбуждения, лицом, с большими светло-голубыми глазами, «словно у палача», как говорит Менто в минуты ожесточения; выражение детски веселой дерзости в них сменяется зловещим сумасшедшим блеском, который вдруг вспыхивает и тут же вновь прячется под густыми ресницами и тяжелыми веками. Родом она откуда-то из-под Вареша.
Жизнь этих двух людей, маленького Менто и великанши полукрестьянского происхождения, была действительно странной даже для этой среды, изобилующей странными судьбами. Она являла собой неправильное чередование диких скандалов и безумных любовных восторгов. При этом дни любви проходили неслышно и неприметно, а скандалы были громки и очевидны для всех. Об их ссорах и драках было известно и соседям, и постоянным посетителям кафе. Скандалить они начинали обычно в буфете, но быстро удалялись к себе и тут разрешали очередное недоразумение на свой манер.
Часто они на несколько часов запирались в своей по-цыгански неряшливой комнате и дрались и ругались. Менто, забившись в угол, осыпал Агату бранными словами, смешными и оскорбительными прозвищами. Число этих слов было огромно, а варьировались и переиначивались они до бесконечности. Он выкрикивал все, что приходило ему на ум, а она колотила его как и чем могла. И так без конца: ругательство – удар, ругательство – удар. Правда, ругательства попадали в цель все до единого, а удары иногда ее не достигали, ибо Менто умел защищаться, заслоняясь мебелью, подушками, словом, всем, что попадалось под руку, или фантастически ловкими прыжками отскакивать от летящих в него предметов и увертываться от тяжелой руки Агаты.
Так они дерутся и поносят друг друга и, устав, затихают на минуту. Но тут он снова выкрикивает какое-нибудь новое слово, какое-нибудь гнусное прозвище, которое он только что) придумал и не в состоянии удержать при себе, даже если рискует поплатиться за это жизнью. Агата вновь вспыхивает яростью и с новой силой швыряет в него еще не употреблявшимся в драке предметом. Само собой разумеется, такие объяснения иногда заканчивались в полиции и городской амбулатории. Однако все они в конце концов завершались экзальтированным и трагическим примирением, за которым вскоре снова следовала драка.
В годы, предшествовавшие вторжению немцев в нашу страну, столько писалось и говорилось о том, как Гитлер преследует и уничтожает евреев в Германии и в государствах, которые он захватывал и покорял одно за другим, что это не могло не дойти и до посетителей «Титаника». Они взирали на мировую политику и мир вообще сквозь атмосферу своей забегаловки, пропитанной запахом водки, сыростью и табачным дымом. А потому и все эти известия были для них лишь поводом для постоянных шуток над Менто. (В Боснии с юмором сталкиваешься гораздо чаще, чем это может показаться иностранцу, наблюдающему страну из окна вагона. Но шутки здесь часто тяжелые и грубые, невеселые, если можно так выразиться о шутке; тяжелые для того, в чей адрес предназначаются, они свидетельствуют о том, что и самому шутнику нелегко.) Шутками перебрасывались в буфете, но еще больше и вольнее шутили и смеялись в игорной комнате. Тут вокруг игроков собирались полупьяные болельщики без гроша в кармане, которым весь свет не мил. Тут и наполовину трезвые картежники, которые лишь в неверной игре могут что-нибудь приобрести или потерять, а в жизни они давно уже все потеряли, если не родились потерянными. Между двумя конами покера или двадцати одного они подкалывают и язвят друг друга, особенно тех, кто послабее и позастенчивее, и делают это с бессознательным цинизмом, с бестактностью бесчувственных людей, которые и у других всегда предполагают полную нечувствительность. О событиях в мире они судят со своей низменной и мрачной точки зрения.
– Замечаете вы, люди, что этот Гитлер делает с несчастными иудеями? – говорит кто-то, слышавший о немецких лагерях в только что захваченной Польше.
– Настали и для них черные денечки!
– А настанут и еще почернее, – добавляет сидящий в углу мелкий железнодорожный служащий, уволенный на пенсию из-за болезни сердца и алкоголизма и решительно ничего не имеющий против евреев, но много имеющий против целого мира и всего сущего в нем.
Менто и слышит и не слышит. Предпочитает не слышать. Это, однако, трудно, особенно когда к нему прямо обращаются люди, которые не прочь поковырять в тайной ране ближнего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13