Я почувствовала сильнейший приступ тошноты. Человечек проследил за моим взглядом.
– О, извините, – воскликнул он, – это остатки моего ужина. «Поха» – типичная бомбейская закуска: рис с соком лайма, красный перец и арахис – мы часто ее покупаем, если приходится задерживаться на работе. Очень вкусно. Уличный разносчик приносит мне ее в пять тридцать, поэтому мои сотрудники называют это время «временем коллективного отравления». Уличная еда, знаете ли...
Он говорил все это извиняющимся тоном, безуспешно ища глазами место, куда можно спрятать недоеденный рис. Не найдя ничего подходящего, он затолкал кулек в карман своего грязного рабочего фартука.
Затем он вернулся к рассуждениям о ноге.
– Этим экземпляром можно гордиться, – сказал он, торжественно снимая слой кожи с бедра и обнажая нетронутые нервы и сосуды под ним. – Еще одно доказательство того, что жертва перенесла ожог еще до наступления смерти. Сосуды и нервы не повреждены, прежде всего потому, что кровь свернулась. – Он сделал паузу, подыскивая сравнение. – Как ваша знаменитая поджарка из печени и бекона.
Печень сама по себе как орган особых сложностей для патанатома не представляет, продолжал свои объяснения Сатиш. Она очень легко нарезается слоями. В отличие от сосудистой системы, являющейся сложным сплетением твердой и жидкой ткани.
– Тела – это структуры невероятной сложности, мисс Бенегал, каждое тело – особая страна со своей собственной историей. Каждый орган – штат со своей управленческой микроструктурой. Некоторые органы невидимы, как, например, иммунная система, не менее сложная, чем любая шпионская сеть, нацеленная на расшифровку данных о возможном вторжении врага. И наконец, есть еще и это. – Он указал рукой на свое сердце, бросив на меня многозначительно томный взгляд поверх заляпанного кровью и грязью стола. – Мозг – наше правительство, сердце – наша юридическая система, с величайшей точностью определяющая сроки нашей жизни и смерти. Живая память наших собственных преступлений и преступлении наших родителей против законов страны под названием «Тело».
Этим интервью с Сатишем Айзексом, главой Центрального отдела реквизита, я была обязана Рэму, пытавшемуся отыскать того самого Роби, который проводил меня до выхода со студии Калеба Мистри.
– Его там не было, Роз, и никто не знает, где он живет, – сообщил мне Рэм, позвонив по телефону в отель, в его голосе слышалось с трудом сдерживаемое волнение. – Хотя мне удалось достать номер Отдела реквизита, где работает Роби. Это вселяет некоторую надежду.
– И что, ты его там нашел?
– Нет, его, кажется, редко туда вызывают. «Для какой работы?» – спросил я у того парня, который сидит у них на телефоне. «Для работы, в которой Роби – специалист», – ответил он мне. «А какая же у него специальность?» – спросил я в надежде, что, зная ее, мы сможем примерно рассчитать его рабочий график. «Очень специальная работа», – ответил мне парень. Тут я отказался от всяких дальнейших расспросов и попросил, чтобы мне дали адрес Отдела реквизита и назвали ближайший рабочий день Роби. Они ответили, что не знают, когда он снова у них появится.
– И, по-твоему, это вселяет надежду?
– Не торопись, Роз. Как ты думаешь, где расположен Центральный отдел реквизита? – Он был очень взволнован, словно мальчишка, поймавший большую рыбу. – В подвале городского офиса Проспера Шармы. Хотя складывается впечатление, что Шарма делится своим реквизитом с любым, кто сможет заплатить. Я доехал туда на такси. Здание конца шестидесятых, большие окна на улицу. Офис Проспера трудно не заметить: он находится на восьмом этаже. Майя, должно быть, совершила свой последний смертельный прыжок шесть лет назад чуть ли не на глазах у всех этих реквизиторов.
* * *
Однако Сатиш стал директором Отдела реквизита только три года назад. О смерти Майи он практически ничего не знал, так же как и о гибели Сами. Ничего не знали и другие сотрудники, которых мне удалось расспросить в реквизитном отделе. При этом они прекрасно знали Роби, который, по их словам, был великолепным скульптором «в индийском стиле». Имя Сами вызывало лишь недоуменные взгляды, хотя Сатиш допускал, что человек с таким именем мог работать здесь при прежнем директоре, Викраме Рейвене, который ныне находился на пенсии, однако время от времени появлялся на студии для руководства особенно тонкой работой, требовавшей исключительного мастерства и точности.
Сатиш взмахом руки указал на голову женщины, лицо которой превратилось в бесформенную массу красного цвета.
– У нас все это называется Музеем увечий и болезней, – сказал он. – Величайшие бомбейские режиссеры использовали в своих фильмах мои раны.
По лицу было видно, что он любит свою работу.
Сатиш помолчал немного, а затем продолжил, немного смущаясь:
– Думаю, что вы не смотрели «Улицы, охваченные огнем»?
Я отрицательно покачала головой.
– Да, конечно, вещь не в вашем стиле, – согласился он, но не без некоторого сожаления в голосе, – хотя именно в этом фильме было показано лучшее отсечение головы, которое я когда-либо делал, а также превосходная сцена избиения дубинкой – крупным планом, с демонстрацией мелких осколков костей черепа в мозгу и поврежденных участков кожного покрова. О, если бы вы это видели! Абсолютная достоверность, могу вам поклясться.
– К сожалению, я пропустила этот фильм, – ответила я. – Но откуда вам известно, как все это должно выглядеть?
– Мы довольно часто получаем специальное разрешение делать... я бы назвал это «зарисовками с натуры», – в его глазах блеснули озорные огоньки, так, словно он готов был рассмеяться, – в Центральном морге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166