– Трамвайные пути... Камера Хичкока скользит почти по самым рельсам со все увеличивающейся скоростью, по параллельным путям и по пересечениям, давая ясное представление о характере того, что предстоит увидеть в дальнейшем. Объектив камеры не поднимается над землей до рокового столкновения. И затем только вспышки на экране: старое, новое, плоть, кровь, влажное, сухое, живое, мертвое.
Мы подходим совсем близко, стоп-кадр (но помните, что этот объектив увеличивает, сжимая пространство; он совсем не надежный свидетель):
В прямоугольнике открытой двери – темная фигура, точнее, две. Дальняя фигура видна нечетко.
Одна из теней толкает другую в полосу света. Майя, первая миссис Шарма, когда-то блистающая звезда на небосклоне бомбейского кинопроизводства, печальная индийская Мэрилин Монро, пережившая саму себя. Она, спотыкаясь, проходит вперед, поворачивается к нам, издает душераздирающий вопль. Такой же, бывало, издавали при виде Майи многие ее поклонники. Тот, который они уже давно не издают. Это последняя звездная роль Майи.
Быстрый переход к крупному плану: расширившиеся от ужаса глаза, раскрытый рот, молодая кожа, естественно, молодая той самой свежестью, которую невозможно достичь никакими омолаживающими кремами. На какое-то мгновение лицо заполняет объектив, оно само становится объективом и спускается вниз на семь этажей и там встречается с поднятым кверху лицом прокаженного.
Затем камера вновь отдаляется в тот момент, когда девушка падает через балконные перила. Толстый шарф цепляется за балкон пятого этажа, и она снова издает вопль, на какое-то мгновение повиснув на шарфе как дешевая тряпичная кукла.
Этот последний кадр – падающая женщина – оказался запечатлен в заголовках газет уже на следующий день: «Репортаж о падающей звезде». Лично для меня сие происшествие стало бы всего лишь еще одной цифрой в статистических сводках морга, если бы моей сестре не суждено было стать второй миссис Шарма. Наши истории, моя и сестры, какое-то время идут параллельно, но в конце концов расходятся. И они тоже отражают двойственную природу летнего муссона, того самого сезона, когда в Индии становится бешеным темп жизни и смерти.
Акт I
Морская грязь
1
Мы потерпели кораблекрушение, и нас выбросило на остров. Остров назывался Бомбей. Угроза муссонов держала весь город в заложниках.
В помещении аэропорта с кондиционированным воздухом создавалось ложное впечатление умеренного климата. Снаружи над вами напряженно нависала густая нестерпимая жара, чем-то похожая на актера, ожидающего за кулисами выхода на сцену. Я протиснулась вперед, пока таможенник заканчивал досмотр моих чемоданов. Этот человек явно воспринимал свою работу с той преувеличенной серьезностью, которая отличает успевших полностью растворить душу в униформе.
– Цель приезда? – спросил он, ткнув пальцем в соответствующую графу. – Телевидение – это учреждение, а не цель. С какой целью вы приехали?
Что бы он сказал, если бы мои нервы не выдержали и я призналась в намерении совершить убийство? Если бы сказала ему, что Бомбей для меня совсем не туристический рай, а ад последнего прибежища? Но никогда не следует путать формальности с фактами, и потому я представила таможеннику ту версию правды, которую он мог принять:
– Я журналистка. Делаю репортажи по муссонам.
– Тележурналистка?
– Можно и так сказать.
Ах, если бы это длинное слово помогло мне побыстрее пройти длинную очередь.
– Вы не похожи на тележурналистку, – заявил мой мучитель.
Я стою перед ним как обвиняемая: возраст – тридцать три года, рост пять футов десять дюймов, плечи пловчихи, прямые иссиня-черные волосы, подстриженные, с челкой по моде пятидесятых годов. Когда я в хорошем настроении, прическа вдруг начинает мне очень нравиться, потому что, как мне кажется, я напоминаю раннюю Кэт Хепберн. Когда у меня дурное настроение, она делает меня похожей на позднего Элвиса. Именно это и сказал мой последний любовник, уходя от меня.
– Видимо, не очень удачный день, – ответила я.
С внезапно пробудившимся чувством юмора, столь редким у таможенников, он взмахом руки пропускает меня:
– Добро пожаловать в водоворот...
И я свободно вхожу в плотную бомбейскую жару.
Здесь в 1866 году оказался мой прапрадед, да так и застрял до конца своих дней. Он утонул в том самом заливе, для осушения которого потребовались его инженерные способности. Бедолагу похоронили во влажном районе кокосовых рощ, известном под именем Сонапур, которое можно перевести как «золотой город». Но в данном случае это был город надгробий, ибо умереть, как сказано в одной индийской пословице, значит превратиться в золото. Так прапрадед наконец нашел то богатство, в поисках которого прибыл в город целлулоидных грез.
Я представляю прапрадеда на экране своего воображения, переплавляя его стальную шотландскую душу в более мягкий и ценный металл, и он, как истинный уроженец Глазго, я уверена, не стал бы возражать против переплавки.
Это был мой первый визит в Индию за двадцать лет. Индия стала для меня местом вечного возвращения.
Хочется начать с самого начала: когда-то, давным-давно, среди пахучих лесов Кералы в той старой Индии, где я родилась, далеко-далеко к югу по Малабарскому побережью... Но письма моей сестры привели меня из Лондона в Бомбей, город, повернувшийся спиной к прошлому. И все же в каком-то смысле он мне подходит больше. У города, построенного на неустойчивом гумусе из перегноя кокосовых пальм и разлагающейся рыбы, корни такие же короткие, как и у большинства болотных растений.
Глядя из окна такси, которое везло меня в центр, я пыталась отыскать что-то такое, что напомнило бы мне о прошлом приезде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166