Лазарь Кармен
Мама!


Дети-глухари Ц 2



Лазарь Кармен
Мама!
(Из жизни детей Одесского порта)

ПОСВЯЩАЕТСЯ В. ГАРШИНУ

Тяжелое детство мне пало на долю…
Я рос одиноко… Я рос позабытым,
Пугливым ребенком, угрюмый, больной…
Надсон


– Мама, мама! – стонет, мечется и бредит на своем матраце в углу, в приюте, Костя.
Бедный Костя!
Он работал вчера до двух часов ночи. Он чистил на пароходе котел, вылез и простудился. И теперь у него – тиф.
Тяжело Косте. Бедный ребенок горит. Горят хрупкое, тоненькое и оголенное во многих местах тельце, оголенные ножки и миловидное личико.
Костя то сожмется в комок, то вытянется, что-то залепечет, и через каждые две минуты проносится по палате его тоскливое и за душу хватающее:
– Ма-а-ма, ма-а-ма!
Костя зовет маму.
А мама помогла бы ему. Она охладила бы его горящее личико, освежила бы водой его губы, рассказала бы ему сказку, перекрестила бы его и убаюкала.
Где же ты, мама?!
Ручки тянутся, падают, снова тянутся, но мама не идет. Нет мамы! Мама не слышит. Она далеко, далеко, а может быть, и глубоко в земле, и некому его приласкать и приголубить.
– Мама, мама!
Безучастная палата спит. Спят на полу и на матрацах, чуть ли не друг на друге мертвецки пьяные дикари – тряпичники и угольщики. И один храп служит ему ответом на его зов, способный разбудить камни.
– Мама, мама!
Кто-то наконец услышал его. Услышал сносчик.
Злой, пьяный, недавно проигравший в «орла и ореш» пояс, картуз и голландку, он присел, уперся в матрац руками, скосил глаза и рявкнул:
– Эй, ты, молчать! Не то рразобью!
– Ма-а-ма, ма-а-ма!
– Я тебе говорю – молчать!
– Ма-ама!
Будь Костя здоров, он узнал бы в этом рыканье бретера и задиру порта Бульдога. Но он болен… И он опять заныл.
– Ма-а-ма!
– Стой же!
Сносчик вскочил и, шатаясь и отдавливая руки и ноги спящим, подошел и нагнулся к Косте.
– Ты чего ор-решь?
Мальчик широко раскрыл глаза и, не узнав Бульдога, снова зашевелил губами:
– Ма…
Но сносчик не дал ему окончить.
Он схватил его за плечи, поднял высоко на воздух, несколько секунд продержал его и бросил затем, как негодную собачонку, назад, на пол.
– Будешь? – спросил сносчик.
Костя ничего не промолвил, притих и уставился в него глазами. Глаза его недоумевали. «За что?» – спрашивали эти детские глазки.
Сносчик отошел, вернулся к своему матрацу и через минуту заснул.
И он не слышал больше, как тотчас же Костя затянул вновь:
– Мама!
Всю ночь Костя звал маму, но не дозвался ее. Злая! Она не пришла. Не поспешила на его зов, не облегчила его страданий, не обласкала.
И когда поутру палата проснулась, то нашла Костю мертвым.
Он лежал, свернувшись на своем матраце в углу калачиком.
И рот и глаза у него были полуоткрыты, точно и во сне, страшном, вечном, он не переставал лепетать:
– Мама, мама!



1