Северный вокзал, сама в три погибели, две сетки связаны коромыслом – через плечо (а где связаны – там платок носовой, чтоб не натирало), в левой – здоровая сумка, в правой – портфель, того и гляди, лопнет от натуги. Видишь как. Вокзал, конечно, больше похож на филиал сумасшедшего дома. Да, я обещала один случай рассказать. И вот, Леня… и чего вы так про войну любите слушать, я как вспомню свой видик зачуханный – жить не хочется, такая была страшная усталость. Никто и ничто не ехало, не ходило – все ползло! И люди, и трамваи, и поезда, и время. Да, видишь как. Помню, влезла в вагон, суббота. Повезло невероятно, и сумки пристроила, и сама сижу. Боже мой, какое это счастье – и сумки пристроены, и сама сижу. Наверху две сетки, под ногами третья махина, на коленях – тот портфель. Черт с ней, с тяжестью, – сижу, Леня. Поезду ехать час, лица кругом серые, худые, у всех стоячие глаза. Знаешь, у реки вода живая, а в пруду стоячая. Вот такие глаза у каждого-каждого. И я-то не про сына, не про родных думаю, хотя целую неделю не виделись, а я только об одном: господи, поспать бы! Видишь как. И вот этот случай. Да он обычный, никакой экстравагантности… Ну, а в тот момент, конечно, чувствительно было. Сижу я таким образом в вагоне и собираюсь подремать. А слева от меня – дядька военный, о чем-то сразу у меня уточнил… а, ну конечно: сколько времени до Софрина ехать. Я говорю: мне выходить за две станции пораньше, я, мол, предупрежу – ну, это понятно. Запомнила, что голос у него солидный, гимнастерка очень видоизменилась за войну, рука, дальняя от меня, висит плетью и приличное количество орденов – судя по планкам. Лицо совершенно, Леня, непередаваемо усталое. И сразу думаешь: ну, это не мы, это не тыловая бессонница… Это тысяча дней и ночей в окопах; и сразу думаешь: невероятно, что вот этот рядышком сидящий мужчина, солидный, интересный… совсем недавно видел смерть по сто раз в день, шел сквозь огонь, грохот, сам себя хоронил, наверно, бесчисленное множество раз… Вот тебе трудовые будни: на завтрак – артиллерия, на обед – танки, на ужин – штыковая атака и ночью тоже… веселый бег с препятствиями… Это, Леня, очень сильно мы тогда чувствовали, когда глядели на боевых раненых… Видишь как, он спросил меня, а я ему ответила и вдруг еще до конца моего ответа вижу, что он заснул. Ага, моментально ресницы опустились, и спит. А поезд качается, голова его держится прямо – буквально «по стойке смирно», «по-офицерски», но ведь трудно во сне такой рекорд, извини за выражение, показывать. Трудно, ну и через минуты две-три, очевидно, его голова вот так – я, как артистка, тебе демонстрирую – и медленно дошла до моего плеча. Разок снова поднялась, ну и опять свалилась – господи, какая тяжелая голова! Бедный, я подумала, – ну что ты будешь делать…– И сами так и не заснули, наверное?– Что ты, какой сон! Старалась не шевелиться! (Тут Нина Андреевна вдруг коротко и звонко засмеялась.) Видишь как, были бы у нас с ним какие-либо отношения, тогда я, естественно, могла бы свою голову к его – и спать преспокойно, но ведь не было отношений, не успели! (И снова рассмеялась, и тут же со вздохом продолжила…) Уже проехали Мытищи, уже Клязьма, Тарасовская, а я все откладываю его будить. Правда как убитый, даже к дыханию стала прислушиваться, видишь как, с испугу. И помню, следующая станция моя. Черт возьми, и сама чумовая, бессильная, только бы до своих добраться, и вещей – еды на неделю, эдакую тяжесть волочить, да и ждут же меня мои, как второе пришествие буквально… Одним словом, объявили Пушкино – и мы поехали дальше. «Заветы Ильича» проехали… да… как же он проснулся? А, вот именно: очередной инвалид проходил по вагону, и я не догадалась моего обезопасить – тыкнул он его костылем либо культей, не помню, и все.– Он извинился, спасибо сказал?– Кто – мой?! Да ты что, он и не понял, на каком он свете. «Софрино?» – спрашивает. Да, говорю, следующая. Побежал в тамбур – курить. А я вещички собрала – ну и так далее.– Нина Андреевна, а вы на него потом зла не держали? Что он не понял, почему вы раньше не сошли? Что вам обратно было тащиться?– Да что ты! Что так тащиться, что эдак – все как в полусне, полуавтоматически. Вышла на перрон, дождалась обратного поезда, добралась до своих, они, конечно, перепуганы… А как же, ведь уже с утра, может быть, Лиза с Кириллом на станцию ходят, гуляют: а вдруг мама раньше… А что вдруг мама позже – никаких сомнений… Словом, перепуг был страшнейший… Кажется, впервые до них дошло, что я не совершенно железная, могу заболеть, умереть, но, слава богу, все обошлось. Видишь как. Кирюша такое детство пережил, а твоя жена из-за всякого пустяка его обижает. Ладно к матери кое-как относится, но к брату могла бы поспокойнее. Раз в год видятся, и как собака с кошкой. Балуешь ты ее, братец, балуешь, Леня.– Нина Андреевна, она ужасно устает; работает, учится, вы же знаете!– Балуешь, братец, ну это дело хозяйское.20 часов. Тринадцать из них бодрствует актер Леня Павликовский.21.00. Четырнадцать часов на ногах. 22.00. Пятнадцать часов трудится человек. Зрители довольны. Актеры разыгрались. Хороший спектакль похож на хорошую компанию со страстным рассказчиком. Если рассказ с ужасами, после него мрачная тишина и тихий расход гостей. Если рассказ смешной – все громко реагируют, добреют %яруг к другу, а сам рассказчик жалеет, что закончил, чего-то еще добавляет, какие-то подробности, и все снова хохочут, смакуют, довольны… Во втором антракте Леонид зашел в актерский буфет, взял кофе и кекс. Серый пиджак, батюшки. Откуда?– Простите, Леонид Алексеич, можно еще вопросик?– Да откуда вы взялись, корреспондент?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30